Незнакомка с родинкой на щеке

Последнее, впрочем, сомнительно. К красавцу-шефу Машенька, разумеется, питала симпатию, но, судя по ее рассказам, он на девушку внимания обращал немногим больше, чем на ее печатную машинку.

* * *

Самый страшный звук на свете – чуть слышный металлический лязг, с каким взводят курок револьвера. Щелчок, которым он оканчивается, заставляет сердце пропустить удар, а тело и мысли парализует. Всего на миг – но этого хватает.

Так я думала до сего дня. А нынче шла вслед за подручным господина Фустова в допросный кабинет и слышала, как плачет мужчина. Воет, причитает, потом торопливо, боязливо говорит что-то – и вновь вой переходит в страшные мужские рыдания. Я молилась про себя, чтобы звуки доносились из другого кабинета, не из того, где допрашивали извозчика Харитонова. Ибо не хотелось думать, что сделали с мужчиною его роста и комплекции, чтобы он так рыдал…

Но это был Харитонов. В темной сырой комнате с забитыми доской окнами его усадили на одинокий стул, а руки сковали за спиною наручниками. Разбитая губа сильно кровила, кровь смешивалась с водой, которая струйками стекала по мокрым волосам и рубахе на пол. Подле стула опрокинутыми валялись два пустых ведра. Впрочем, кажется, губу разбили еще при аресте, а водой не пытали, а лишь приводили в чувство – так как прежде Харитонов был мертвецки пьян.

Не жандармы заставляли его выть, а те демоны, которые рвали душу на части. Ведь Харитонов нынче достаточно протрезвел, чтобы в полной мере осознать, что сделал.

— Не помню… ничего не помню… пьян же был – ничего не помню… - Причитания вновь перешли в нечленораздельные рыдания.

В кабинете двое унтер-офицеров стояли по сторонам двери; возле Харитонова, без мундира, всклокоченный, с закатанными по локоть рукавами выхаживал еще один – он-то и задавал вопросы. Фустов представил его, как господина Вильчинского. На Расстанную с нами Вильчинский не ездил – встретил уже на Гороховой.

Сам Глеб Викторович держался от происходящего от происходящего в стороне, я даже не сразу увидела его. Широко расставив ноги, будто боялся не устоять, и скрестив руки на груди. В допрос он не вмешивался, только, не мигая, смотрел на корчившегося Харитонова.

Заметив меня, молча выдвинул стул. Впрочем, сесть я отказалась – здесь никто не сидел, кроме арестованного.

— А теперь еще раз, Харитонов. С самого начала и как можно подробнее! – Вильчинский комплекцией и сам едва ли уступал допрашиваемому. Громкий его голос эхом отдавался от голых стен комнаты и терялся где-то под сводом потолка.

— Про… про барыню? – затравленно поднял на него глаза Харитонов.

— Про барыню. С самого начала. Откуда про нее узнал, кто велел разыскать?!

— Ни… ничего я про нее не знал… Богом клянусь!

— Врешь, собака! – Вильчинский гаркнул так резко, что я вздрогнула.

— Богом клянусь! Матерью Пресвятой Богородицей клянусь, что не вру, ваше высокоблагородие… Студент мне ее показал третьего дня. За… зазноба, говорит, она его сердечная, побалакать ему с нею надо о чувствах об их – да так, чтоб муж ейный не слыхал. Де… де… денег дал, чтобы я ее с Васильевского увез да на мосту в означенный час остановился… Таков уговор и был, ваше благородие…

Я скосила глаза на Фустова, слушавшего хмуро и внимательно. И, подойдя ближе, тихо спросила:

— Кто это – Студент?

— Наш Клетчатый, - столь же тихо ответил Глеб Викторович. – Говорит, на студента похож.

— …не знал я про бомбу… Богом клянусь, не знал… - Харитонов опустил голову ниже плеч, будто выдохся окончательно и затих.

С полминуты в кабинете слышно было только его тяжелое дыхание. Вильчинский же молча поднял глаза на Фустова, потом без удивления перевел их на меня – и снова на шефа. Глаза его – водянистые, будто рыбьи, отчего-то были мне крайне неприятны.

Фустов кивнул ему, наверное давая понять, что ответ его удовлетворил.

— Что же ты, сволочь, с места-то утек, когда Студент бомбу швырнул? – снова спросил Вильчинский. - Отчего полиции все как есть не рассказал?

С ответом Харитонов почему-то медлил – жандарму даже пришлось вновь прикрикнуть.

— Дык… испужался, ваше высокоблагородие… Вы ж разбираться не станете. А на виселицу-то, ваше высокоблагородие, не больно охота, - он уже гораздо осмысленнее поднял глаза на Вильчинского.

— Будет тебе теперь виселица. Дурак ты, Харитонов, - беззлобно, будто в пустоту, сказал Вильчинский и скоро вышел.

* * *

Чуть позже я поняла, что Вильчинский значился начальником Дополнительного штата жандармов – того самого, которое было отдано в распоряжение Фустова на время расследования.

Здание отдельного корпуса жандармов в Петербурге располагалось по адресу Фуршататская, 40, но на Гороховой Вильчинскому тоже выделили кабинет – правда, куда менее просторный, чем у Фустова. Здесь и без того было накурено сверх меры, но Вильчинский, едва войдя, полез за портсигаром. Предложил мне, Фустову – но оба мы отказались. И закурил сам. Руки его чуточку дрожали, роняя пепел с папиросы на затоптанный ковер.

— Его и впрямь повесят? – спросила я, исподтишка рассматривая нового знакомого.

— А вам его жаль? – тот сощурился.