Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

Мой Монтигомо, пусть и с длинными ушами, но он не трус! Он самый настоящий Ястребиный Коготь, вождь непобедимых, о котором читала тетя Глаша и строго говорила, что не знать Чехова — преступление.

— Ну и что, что мы зайцы, зайцы тоже бывают храбрыми! — я говорю убежденно.

Но очередной раскат грома заставляет вздрогнуть, сесть, вызывая протяжный скрип дивана и посмотреть в окно.

Там на мгновение становится светло, и освещенную фонарем площадку затапливает светом, подчеркивает скамейку, деревья за бордюром и черноту между ними, что тоже прорезается молниями.

Вспоминаются рассказы Веньки про Белую даму.

Ее призрак.

Стоны.

— Венька враль, нет никакой Дамы, и никто там не стоит, — я снова ложусь, прижимаясь спиной к холодной стене, поджимаю ноги и в отбивающие свой ритм часы с черными нервными стрелками вглядываюсь, — и стоны… ты не бойся, это тетя Глаша из триста шестой. Она добрая, и нас напугать она не хочет. Правда-правда. Ей просто плохо. Она ведь болеет. Пока, мама ее вылечит. Она всех лечит.

И сейчас тоже лечит.

Просто не здесь, в отделении.

Мама в приемном покое, и маленькая стрелка была на восьми, когда она ушла. Сейчас стрелка уже на одиннадцати, а я все еще не сплю.

И, если мама придет и увидит, то будет ругаться.

Чистить зубы и засыпать я должна была еще на девяти, но… гроза и тетя Глаша вскрикивает, охает во сне, стонет протяжно, а диван ей вторит.

И в туалет хочется.

Но… страшно, и решиться не получается.

По длинному пустому коридору, а потом направо. Мимо лестницы, с которой дует холодом и горьким дымом. И я знаю, что мамины больные бегают туда курить.

Тайком, но мама все равно узнает, отчитывает.

Еще надо пройти мимо бомжей. Сегодня их двое. Они спят, отвернувшись к стене, на полосато-розовых матрасах. Мама рассказывала, что бомжами называют тех людей, которые лишились дома и живут на улице.

И в отличие от Белой Дамы они существуют.

Выглядят страшнее, воняют… пахнут. Слово «воняют» маму сердит. Она считает, что приличные девочки так не говорят.

Впрочем, говорить «пахнут» тоже не стоит.

И зажимать нос пальцами некрасиво, мама укоряюще хмурится, но хочется. Очень-очень. Мама объясняет, что они тоже больные, но… вот тетя Глаша другая.

От нее пахнет духами, вкусными, и, когда я вырасту, она обещала подарить мне такие же. И она всегда смеется, конфетами угощает, а вчера яблоками.

И дядя Гена другой, он уже был, лежал в отделении. В мае, когда цвели яблони и мама отпустила меня с ним гулять по парку, который она назвала сквером, а дядя Гена — больничным лесом.

Лес мне понравился больше, и мы с ним увидели белку в лесу.

Рыжую.

Еще он учил делать самолетики из бумаги, всамделишные, запускать, чтоб летели долго, и когда мама его выписала, я на нее обиделась. Закусила губу, чтобы не разреветься как маленький ребенок, а мама только вздохнула и нажала мне на нос.

Для улыбки, а не слез.

И пообещала, что с дядей Геной мы еще увидимся, потому что он хроник.

Не обманула.

Позавчера его снова положили, и самолетики, которые у меня теперь получаются лучше всех в классе и на зависть Веньке, я ему уже показала.

Рассказала про все-все-все.

А он подарил мне книжку, я ведь школьницей стала.

— «Кортик», Ры-ба-ко-ва. Дядя Гена сказал, что у меня уже серьезный возраст и книги я должна читать, значит, серьезные, — я снова сажусь, разворачиваю к себе Монтигомо, голубые глаза которого смотрят весело, и вдвоем быть храбрыми все же проще, — он рассказал, что кортиком называют нож морских офицеров и что кортик скрывает тайну. Ты не переживай, я буду читать тебе вслух и тайну мы узнаем вместе.

Я вздыхаю, ерзаю и, надувая щеки, уши Монтигомо привычно поднимаю, чтобы опустить и снова поднять.

Мама угрожает, что, если я буду так делать, то уши скоро отвалятся.

— Знаешь, если мы до туалета пойдем вместе, то будет не так страшно. И может на посту сидит Катя, она нас тогда проводит.

Посторожит.

Она добрая.

И не ворчит, поджимая ярко-красные губы, как Грета Петровна, что ребенку в больнице не место. Глупости говорит, я ведь уже не ребенок, я в первый класс пошла.

Но мама с ней почему-то соглашается, вздыхает очень грустно и глаза прячет, как тогда, когда нашла меня в шкафу. Она тогда чего-то плакала, думая, что я сплю.

Зря плакала, я ведь ей объяснила, что испугался Монтигомо, а не я. В дверь стучали, кричали, и Монтигомо предложил посидеть в шкафу, внизу. Там лежали бумаги, а потом мы.

Ждали и случайно уснули, а мама вернулась и потеряла.

— Тетя Глаша говорит, что Грета Петровна разговаривает манерно, а Грета Петровна, что маме следует найти с кем оставлять ребенка, — я неловко сползаю с высокого дивана, передразниваю Грету Петровну и, не выпуская Монтигомо, ищу балетки, они как обычно куда-то разбежались, — она глупая, но считает себя умной. Мама ведь и так оставляет нас у тети Глаши или Вики, когда может.

Просто сегодня тетя Глаша сама здесь, а Вика, мамина подружка, в командировке, из которой вернется обязательно с подарками.

— Вика обещала привезти куклу, чтоб прически делать, а тебе она купит морковку, — мы доходим до двери.