Ничья…

–За ложь… За то, что сына скрывала… Поцеловал бы- и простил… А не хотел прощать… Ты и кончать не должна была… Но ты же…– похотливо улыбнулся,– слишком горячая девочка,– наклонился и прошептал прям у ее губ, обдав алкогольными парами, -со мной…

– Не обольщайся, не только с тобой. И не поцелуешь… Больше… – выпалила, отстраняясь, но уверенности в голосе почему – то не было.

Ноздри расширились. Смотрит на нее нагло и зло.

Берет за подбородок. Резко прижимается своим ртом к ее, бесцеремонно просовывает язык. Поглощает ее, пожирает, с таким напором, так нагло, так собственнически, что она чуть не задыхается, что не может освободиться от плена его поцелуя, хоть и отталкивает что есть силы… Он сам от нее отрывается. Смотрит с усмешкой, облизывает губы.

– Меня всегда веселили твои громкие обещания и фразы в духе «никогда», «ни за что»… Пора бы тебе уже запомнить, детка, что со мной в твоем случае может быть только «всегда»… Почему ты продолжаешь ходить в этих черных тряпках? Разве тебе не понравилась одежда, которую тебе принесли?

– Я ее не смотрела… – честно призналась Влада, заведомо зная, какой будет его реакция. Он всегда неимоверно бесился, когда она относилась пренебрежительно к любой форме его внимания…

– Я запрещаю тебе носить эти тряпки, Влада… Траур закончен. По исламу ты просто не имеешь право продолжать изображать несчастье на лице… Четыре с половиной месяца истекли. Я дал тебе даже больше, чем положено Жизнь продолжается… Увижу тебя снова в этих унылых шмотках, раздену публично, догола. Даже если это будет при всех работниках резиденции., – поворачивается и уходит… А она снова глотает воздух ртом от возмущения и тремора. Вот и настал тот момент, когда Васель снова показал свою хищную личину…

Он заходит в соседнюю комнату со спальней Влады, уже несколько месяцев являющуюся его тайным прибежищем, а она даже и не знает этого. Злобно бьет по стене. Совсем уже помешался на ней… Ругает сам себя. И смеется – зло смеется, саркастически. Что нет у него противоядия от ее яда… Что околдовала его, не отпускает… И время над этим не властно… Ненавидел себя за то, что сделал с ней в день смерти Карима. Он лично, инкогнито, сорвался на Кипр за ними, чтобы исполнить его волю, забрать ее и его сына, защитить, утешить, помочь, а когда увидел мальчика, слов не понадобилось. Если и было в этом мире очевидным, то это то, что перед ним был его сын, его точная копия. Никаких сомнений быть не могло. Вмиг накрыла такая злость, ярость, обида, боль…К ней – за то, что сделала, что молчала, что лишила его радости любить и растить сына, что отдала его другому, а еще к себе – что все это время бегал вокруг нее незримо, посылал цветочки, но даже не подумал проверить, узнать, представить, что этот малыш его… Прошляпил то, что все эти годы было под носом, хренов проницательный стратег, маниакально отслеживающий ее фото, и ни разу не поинтересовавшийся фото ее ребёнка, не желая даже думать о нем как об отпрыске соперника…

Специально сделал это с ней там, в той самой проклятой комнате, где два года назад стоял за дверью, смотрел на нестерпимо красивое море, яркое солнце, и сгорал заживо, слыша ее подавляемые всхлипы от близости с тем, кого она предпочла ему…. Кому нежно вытирала раны, обрабатывая зеленкой, а не пулю в сердце всадила….Думал – трахнет ее там, как последний урод, на брачном, сука, ложе – и боль отступит, займет ее место презрение, брезгливость, будет тошно и от нее, и от него самого… Но нет… Глупец, как только тронул ее, как только вошел в ее глубину, словно накрыло с новой силой… Вспомнилось даже то, что, казалось, время вылечило….Вмиг стал тем же одержимым ею мальчиком, на встречах и совещаниях думающим не о работе, а о ее зовущей тесноте….