Нигде посередине

И мы договорились называть это «свидания по старой дружбе». Но как ни крути, с Мирой у меня старой дружбы не было, и постепенно, не сразу, компания сократилась до желанного количества в два человека, точки над «ы» были расставлены, и отношения, хоть и после небольшого недопонимания, приобрели некоторую романтическую определённость. Иногда, когда выдавали стипендию, мы шли куда-нибудь в кино или даже в театр; когда стипендия заканчивалась, шли гулять просто так, хотя это было нечасто. Чаще всего у Насти были неотложные дела, какая-нибудь курсовая или много домашки, например, и тогда мы ехали к ней на Свиблово, и я часами сидел у неё в маленькой проходной комнате, играл с крысом Васькой и рассматривал в открытую дверь хвостик на её затылке, пока она склонялась над тетрадями. Хвостик был замечательный, и очень хотелось его потрогать. Училась она, как всегда, прилежно и ответственно; я же, как вы уже поняли, не учился просто никак. Мне было просто не до того. Зато я был представлен её маме, а это критический момент в отношениях с девушкой, как вы понимаете. Меня приняли радушно, и мы ужинали втроём, причём ужины всегда были вкусные и с добавкой. Я же зарабатывал себе очки мытьём посуды после ужина. Сейчас, когда у нас свои дочки на выданье, я вспоминаю житейскую мудрость Настиной мамы, и мы стараемся бойфрендов прикармливать, памятуя о том, что если вам понравился молодой человек, зашедший в гости к вашей дочери, то кормите его от пуза, и он будет приходить ещё. Пару раз в неделю Настя ездила на другой конец города ухаживать за тяжело больной бабушкой. Бабушка была лежачая, за ней требовался круглосуточный уход, и Настя ночами просиживала у неё в изголовье, подавая лекарства, подбивая подушки и помогая ей сменить позу, когда она подавала знак. Когда бабушка была без сознания или спала, я сидел рядом, и мы о чём-то часами шёпотом разговаривали при свете занавешенной настольной лампы; когда бабушка просыпалась, я уходил в другую комнату, чтобы не смущать её присутствием незнакомого человека. Таким образом, я был постепенно представлен той части семьи как «это Митя, он здесь пока посидит» и познакомился с её дедушкой Иннокентием Никандровичем, совершенно замечательным человеком, одним из самых светлых и добрых людей, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться.

Так незаметно пролетел осенний семестр, подкатила зачётная сессия, а с ней и момент расплаты за стопроцентное манкирование учёбой в течение семестра. Натурально, меня едва не выгнали, но я каким-то чудом удержался, буквально на кончиках ногтей, был допущен до экзаменов, которые сдал как придётся, и был счастлив до слёз, что хоть на этот раз не отправлюсь отдавать почётный долг родине. Стипендии меня тем не менее лишили, а вместе с ней и возможности дарить цветы и покупать билеты в кино. Настя же стала получать повышенную, так что в кино теперь водили меня, и, если не зацикливаться на том, что впоследствии стало называться «гендерными ролями», в этом тоже было что-то романтически-приятное.

6

О совершенно волшебных зимних каникулах рассказывать не буду: все две недели слились в одну кашу, и разобрать сейчас, где, когда и что произошло, уже нет возможности. Мы виделись каждый день, бродили по заснеженному Андроникову монастырю, не помню куда ещё ездили, купили на какой-то толкучке пластинку The Doors, которую я заслушал до того, что иголка начала проскальзывать, и песни эти до сих пор у меня прочно ассоциируются с запахом той зимы. Пожалуй, вот что остаётся – не сухие факты, а запах и вкус того времени, который словами как-то не очень-то и перескажешь. Почему-то нам было не скучно просто бродить по зимним улицам, а по вечерам сидеть у неё на кухне и неторопливо пить чай, грея о чашки закоченевшие пальцы. Васька ползал по мне вверх-вниз, и мой клетчатый шерстяной свитер насквозь пропах его мочой. Мы о чём-то разговаривали, за окнами темнело, наступала ночь, а разговор не прекращался. Андрюха, институтский мой кореш, выдававший себя за знойного бабника, всё допытывался у меня: ну о чём же я со своей девушкой могу так долго разговаривать? По его представлениям, не было разницы между «поговорить» и «уболтать», и он, похоже, сочувствовал мне, что мне приходится тратить столько слов на такую простую задачу. И, конечно, не верил, когда я отвечал, что мы просто говорим, потому что нам интересно вдвоём, а не потому что я ей зубы заговариваю, и обижался, считая, что я от него скрываю самое интересное. Уходить я никогда не торопился, и часто засиживался до последней электрички метро; а спустя некоторое время начал нарочно это время пропускать, чтобы потом, как бы случайно посмотрев на часы, лицемерно воскликнуть: «Ой, я опоздал на метро! Ну ничего, я поймаю машину, как-нибудь доберусь, не беспокойтесь». Конечно, никуда в ночь меня не отпускали, и стали оставлять ночевать на полу в кухне, так что встречи, можно сказать, прерывались только на короткий промежуток сна, чтобы с утра возобновиться.