Никоарэ Подкова

— Верно, верно, — смягчившись, заметил Гицэ. — Такой уж они народ, эти бабочки. Только подумаешь: слава богу, все хорошо, а хвать — хуже некуда! Я-то прикидывал, вот, мол, миловались, обнимались раз и другой, так, пожалуй, она приголубит и в третий раз. А тут, смотри-ка: пришла тогда с бабами к управителю Йоргу, так на меня даже и не взглянула. И теперь из бабьих разговоров понял я, откуда ветер подул. Вот она — моя тайна. Дай срок — все узнаешь не позднее сегодняшнего вечера. И коли я окажусь неправ, сбрей мне, старому дураку, усы. Понял, дьяк, куда я гну?

— Понял. Сразу видно, что отведал ты изжаренного на угольях кабаньего сердца со щита Давида Всадника.

— Ничего, друг! Недолго лисе лазить в курятник. Из-за той треклятой лисы не замечает Марга доблестного мужа, какого еще не видывали в дэвиденской деревне. Ну, все! Больше ни слова! Только прошу тебя выйти из управителева дома к людям, туда, где слышен струнный звон и где верные слуги нашего мазыла выставили бочку вина. Как ты мыслишь, в честь кого была пробуравлена сия бочка с вином? В честь воинов его светлости Никоарэ.

Раду Сулицэ остановился на пороге и удивленно взглянул на Ботгроса.

— Откуда ты узнал, батяня Гицэ, что нашего господина так зовут? Это тайна, мы от всех ее скрывали.

— А ее и без вас раскрыли Марга-атаманша и ее тринадцать подружек. На лукавство они мастерицы, а вот порадовать мужа, подобного мне, не умеют. Ради кого собралось все племя Дэвиденов? Ради доблестных ратников, а среди них заслуженно числюсь теперь и я, собственной рукой поразивший кабана.

— Кабаненка, батяня Гицэ.

— Кабаненок, кабан — не все ли равно?

— Ну, понятно. Как вчерашний праздник похож на сегодняшний.

Гицэ Ботгрос покачал головой и выпрямился.

— Ох, хитрец, хитрец, уж не напоминай мне! Да, не похож сегодняшний день на вчерашний. Спустимся во двор и пристанем к тем, кто с радостным сердцем пирует. Только в горемычном сердце моем черная ночь.

Рассуждая подобным образом, Гицэ и дьяк примкнули к людям, собравшимся у погреба недалеко от дома управителя. Виночерпии, назначенные управителем, разливали в новые обливные кружки вино из только что просверленной бочки. Были там и седовласые старики-крестьяне, были и те, чьих волос еще не коснулась седина. А беззаботные парни, захватив с собою двух цыган-музыкантов, затеяли чуть поодаль на лужайке хору, чтобы люди могли полюбоваться вышитыми рубашками да ожерельями и венками девушек-красавиц.

На старике-скрипаче были убогие обноски, подаренные ему кем-то из внуков Давида Всадника: илик без единой пуговицы, красные шаровары все в заплатах да серый вязаный шерстяной колпак.

Тяжкое бремя прожитых лет согнуло его спину — был он некогда рабом у крымских татар. Но как искусно владел он смычком, то лаская, то дразня струны! Играл он, может статься, больше для самого себя, отдаваясь воспоминаниям о той далекой поре, когда он был таким же цветущим отроком, как подыгрывавший ему на кобзе внучек. Отрок был хорош в одежде из нидерландского сукна, подаренный ему мазылом, и гордо на всех поглядывал, ударяя по струнам кобзы; он считал себя атаманом и старшим на празднике. То были прославленные во всей округе Илие и Илиуцэ из цыганского табора, расположившегося невдалеке от мельницы Гырбову. Но слава не кормила и не поила их. В молдавском господарстве больше ценили песни, нежели песенников.

Издали смотрели на хору и на людей, теснившихся у погреба, мазыл Дэвидяну и его супруга, а также Младыш Александру и Илинка; они сидели на стульях под навесом крыльца. Вскоре, словно видение минувших времен, появилась рядом с ними матушка Олимпиада. Тогда Илинка поднялась и вошла в ту дверь, из которой вышла попадья.

В окошке с поднятым стеклом показалось бледное и хмурое лицо Никоарэ. Он поворотился к тому, кто вошел в горенку, а затем снова взглянул в окошко: лицо его как будто озарилось заходящим солнцем.

«Позади государя стоит и говорит дева», — подумал дьяк Раду.

Струя вина, лившаяся из бочки, стала ослабевать.

— Засуха наступает, — высказал свое мнение отец Чотикэ. — Подставим кружки, пока еще каплет, и поднимем их снова в честь наших дорогих гостей.

Гицэ Ботгрос подошел к нему.

— А за меня не поднимешь кружку, отче?

— Отчего же? Я пью за любого христианина.

— Не так говоришь, отец Василе, — упорствовал Гицэ. — Я спрашиваю твое преподобие, выпьешь ли за меня…

— А почему я должен пить за твою милость?

Священник тоже был навеселе.

— А потому должен ты пить за меня, что ныне совершил я нешуточное дело вместе с этими храбрыми воинами.

— Ладно, батяня Гицэ, я ничего против не говорю; выпью за тебя.

— Не так, не так, отец Василе.

— А как же?

— Выпей за одного меня и пожелай, чтоб свидеться мне, когда захочу, с любушкой своей ненаглядной.

— Батяня Гицэ, — мягко произнес поп Чотикэ, — ты видно, малость захмелел. Коли скажешь, с кем именно мечтаешь ты свидеться, тогда я пожелаю тебе свиданья.

— Не скажу.

— Ну тогда и я не пожелаю тебе.

Гицэ Ботгрос поманил рукой своего приятеля.