Никогда не разговаривайте с реаниматологом

Она расспрашивает, что будет дальше. И за всеми ее расспросами я вижу дикий ужас: «Что если дома ее мама опять не сможет есть?» Она на все готова, чтобы мама осталась у нас, где есть зонды, капельницы и все, чтобы человек не умер от голода и жажды.

Я объясняю, что существуют зонды для длительного кормления (бесполезно! выдернет!) и гастростомы (а вдруг и ее вырвет?). У нее паника от одной мысли, что она опять останется с проблемой один-на-один. И тут от мольбы до обвинений всего полвзгляда.

Стараюсь успокоить, говорю, что в терапии, куда мы переведем ее маму, с уходом и кормлением проблем нет. Она отмахивается, ее пугает выписка. Рассказываю про паллиативную помощь, она, оказывается, уже туда обращалась, но на дом приходят редко, в хоспис не берут (слишком здоровая).

В общем, проблема, естественно, решится. Скорее всего, гастростомой. И жизнь и пациентки, и дочери станет немного проще. Но факт, что с пациенткой кто-то должен будет находится постоянно, и чтобы не навредила себе, и для постоянного ухода. Это будет или сама дочь, или сиделка. Здравоохранение и социальные службы стыдливо устранятся, нет у них функции круглосуточного ухода на дому, а для стационара повода уже не будет. Пока не разовьется пневмония или пиелонефрит, трофические язвы или что-нибудь еще. Она сможет немного передохнуть, только если мама заболеет. Парадокс?

Эта дочка пациентки только втягивается в мир ухода за лежачим человеком. А таких у нас не меньше трети – родственники на стадиях от энтузиазма до полного выгорания. Разной степени добросовестности, естественно, но это уже другая тема. Чем дольше работаю, тем больше сочувствую им. Тем меньше удивляет и задевает их довольно частая агрессия. Они просто устают. Сильно. На уставших странно сердиться, верно?

* * *

Бабушка 80+ – лежит после нескольких инсультов, огромные гнойные пролежни, пневмония, сепсис. ИВЛ, повышающие давление препараты, белка нет, гемоглобина нет, ничего нет. Дочка уверяет, что все, включая пролежни, развилось за две недели. До этого она, как я понимаю, лезгинку плясала. Мысленно мы ее давно похоронили. Но… лечим, она открывает глаза, дыхательная поддержка снижается, давление стабилизируется, питание усваивает, вот только хирурги делают некрэктомию (удаление омертвевших тканей) за некрэктомией. Дочка приходит и рыдает. Понятно, что обеспечить нормальный уход за мамой она не сможет.

P.S. Пациентка выжила. Ее перевели в терапию, а оттуда в пансионат для лежачих пациентов. Дочь пациентки не возражала.

* * *

А еще у нас лежат и просто умирающие больные. Увы и ах. Наша задача – избавить их последние часы от страданий, как ни пафосно это звучит.

Бабушка 70+ – заболел живот, терпела, пила обезболивающие. Когда перестали помогать (через двое суток), вызвала Скорую. К нам ее привезли с дичайшими болями. До живота дотронуться не давала. Стонала и корчилась. Обезболивание – краткая подготовка – операционная. Увы. Мезентериальный тромбоз с гангреной практически всего кишечника. Хирурги зашли в брюшную полость и вышли: живого там уже ничего не было. Попади она в больницу в первые 6 часов от начала болей, возможна была бы тромбэктомия. Но увы. Сейчас она лежит на постоянной инфузии морфина и просто умирает. Морфина нам не жалко. Умрет она во сне, без болей. Если бы пришли родственники, мы бы пустили попрощаться. Но никого нет.

* * *

Лежала у нас паллиативная пациентка – мама одного из коллег. Чем болела, уже не помню, но чем-то неизлечимым и явно пришедшем к финалу. Сын очень заботился о маме и, несмотря на весь свой врачебный опыт, не хотел понимать, что конец вот он. Каждое утро мы отзванивались ему с рассказом, как дела, и каждый вечер он часами сидел с ней, а потом у нас в ординаторской. Разумеется, у нее было все, что могло ей облегчить состояние.

Она не мучилась. Но и не была в сознании. Сын был с ней, а она была где-то далеко. Процедуры вроде ежедневного ухода, перестилания и всего такого, ее явно сердили. Она вообще сердилась, кода ее тормошили.

И вот как-то на моем дежурстве она остановилась. Просто раз – и та самая изолиния на мониторе. Я среагировала практически инстинктивно – завела. Даже обошлось без ИВЛ – раздышала маской. Потом, раздумывая о произошедшем, я поняла, что не-хо-чу сообщать о смерти ее сыну. Поэтому буду заводить ее столько, сколько понадобится, с ИВЛ и всем, что понадобится. Лишь бы сдать ее живой следующему доктору.

Кстати, я спросила ее сына про ИВЛ. Он ответил: «Делайте все».

Она прожила еще две недели. Последние несколько дней на ИВЛ. Так было легче сыну, а он был нам очень дорог. Чего хотела она сама, я не знаю.

Люди с инвалидностью