Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

16 апреля — юбилей Пиксанова[950]. Я предложил директору за свой счет съездить в Ленинград, с тем что я 4 дня, которые должен в неделю проводить в Музее, буду работать для Музея на ленинградском материале. Он согласился. Следовательно, я смогу провести в Ленинграде 10 дней, считая 2 выходных, две субботы и два понедельника. Льгота теперь уже не в том, что в эти дни я работаю для себя, а в том, что в эти дни я, работая для Музея, могу его не посещать. Фактически я буду в Ленинграде все время занят для Музея, т. к. много нужно сделать для выставки «Чернышевский» 11/IV у Татьяны Борисовны в день рождения Ксении Владимировны будут Алиса и Нина[951]. Очень хочу в этот день быть с ними. Якубовский перед смертью очень страдал физически и душевно, т. к. знал, что умирает. Просил передать всем, что очень хочет жить. Софья Александровна плакала, говоря о вас, как вы будете жить! Всего доброго, хорошего.

Ваш НА.

22 апреля 1953 г. Москва

Дорогой мой Гогус,

Сегодня мне снилось: мы с тобой на склоне горы, над морем и ты мне с тоской говоришь, что моря уже не видишь.

Вчера вернулся из Ленинграда. Хотелось тебе написать из любимого нами обоими города, но мне пришлось очень много работать днем, а вечера я проводил у друзей, был, конечно, и на могилах. Могилы на кладбище были посыпаны крупами и яйцами с крашеной скорлупой[952]. Приехал в день, когда вечером у Татьяны Борисовны были Нина и Алиса, помянуть Ксению Владимировну и Александра Юрьевича. Нине ведь уже 50 лет! Она очень нежная мать. Мы много беседовали, и у Нины какой-то хороший поворот ко мне. Говорили, конечно, и о тебе, мой бедный друг.

У А. П. Остроумовой-Лебедевой был с Татьяной Борисовной. Читал ей воспоминания о Риме (когда был там с Татьяной Николаевной). Она так хорошо слушала и так благодарила меня. Мы тоже долго и хорошо беседовали.

Два раза был в Эрмитаже. Этот раз много ходил по всем трем этажам. Но знаешь, то, что я видел в окнах, не уступало <по> красоте тому, что было на стенах. День был по-весеннему солнечным. Нева поднялась в своих берегах. Изредка проплывали в лазури белые льдины, и над ними кружили белые чайки.

А Эрмитаж! Ходишь по залам, и крепнет вера в человечество, в его судьбы.

От тебя давно вестей нет. Вчера хотел зайти после лекции «Мертвые души» к дядюшке за новостями, но было поздно. Я устал к тому же. Зал был полон до отказа, а я ведь только что приехал. Привет, мой милый, тебе и твоей Тане.

НА.

9 июля 1953 г. Паланга

Дорогой Гогус, ну вот мы наконец отдыхаем (наконец-то!). Весна была очень трудна, но мне было в ней хорошо. Я чувствовал в себе не только силы, но и юношеский задор. Вот мой отчет по Музею — ежедневные заседания + консультации с художниками + 5 тематических + тематико-экспозиционных планов. Чернышевский в Санкт-Петербурге: его суждения о Петербурге, университете, кружок петрашевцев, кружок Введенского (переводчика Диккенса)[953], еще никем не обследованный Чернышевский-студент о революции 1848 г., далее Чернышевский в Саратове, его педагогическая деятельность, далее Чернышевский-революционер об революционных движениях во Франции (1830, 1848, 1851), Чернышевский о борьбе в СШСА за освобождение негров и, наконец, Чернышевский об борьбе за объединение Италии. Все это было мне интересно, и я набрал материал на диссертацию (это, конечно, преувеличение!). А на все три последние «заграничные темы» мне дали всего 2 квадр. метра. Я решил дать безнадежный бой. Я сказал, что широкий диапазон интересов Чернышевского, его блестящий диагноз хода событий, связи тех событий с тем, что теперь и в СШСА, и во Франции, и в Италии, — все это важнее, чем детализация его борьбы против крепостного права, против либералов, чему отведены целые залы. Что же <2 или 3 слова нрзб> Что за страх заглянуть за рубеж. Это страх московитов XIV века. Вы не дышите воздухом истории.

Я говорил, что у меня наболело, говорил так волнуясь — что задыхался. Мой начальник глядел на меня с испугом и с жалостью. Вечером, чтобы не было прилива крови к голове, я поставил ноги в горячую воду, а утром горчичник на шею под затылком. Видишь, как я благоразумен все же! А утром вел экскурсию по Старой Конюшенной: Герцен, Станкевич, Тургенев. Вел горячо, как в былые годы, и меня слушали, как в былые годы, когда и ты, друг, слушал меня. Мне было хорошо. Кроме Музея: прочел две лекции о Петербурге писателям из Ташкента (они ехали в Л-д); написал отзыв для Литературной газеты о 1^м томе истории Москвы, написал рецензию на труд Барановской «Декабрист Н. Бестужев», 400 стр. ее труд, сдал хорошо зачет по политучебе, закончил работу по плакатам Л. Толстого, составил список всех слов, имен, выражений для комментирования в академическое издание «Писем из Франции и Италии Герцена» и еще мелочи: переделка публикаций писем к Герцену для 2^го тома «Литературного наследства», посвященного Герцену, и изгнание цитат (изложить своими словами) из статьи для IV тома Истории Москвы[954].