Николай Языков: биография поэта

«Письмо от 10 марта получил и с ним стихотворение к Шевыреву. Благодарю за него. Оно очень сильно и станет недалеко от “К не нашим”, а может быть, и сравнится даже с ним. Но не скажу того же о двух посланиях: “К молодому человеку” и “Старому плешаку”. О них напрасно сказал ты, что они в том же духе; в них, скорей, есть повторение тех же слов, а не того же духа. В том же духе могут быть два стихотворения, ничего не имеющие между собою похожего относительно содержания, и могут быть не в том духе, напоминающие содержанием друг друга и, по-видимому, похожие. Это не есть голос, хоть и похоже на голос, ибо оно не двигнуто теми же устами. В них есть что-то полемическое, скорлупа дела, а не ядро дела. И мне кажется это несколько мелочным для поэта. Поэту более следует углублять самую истину, чем препираться об истине… …Друг мой, не увлекайся ничем гневным, а особливо если в нем хоть что-нибудь противуположное той любви, которая вечно должна пребывать в нас. Слово наше должно быть благостно, если оно обращено лично к кому-нибудь из наших братий. Нужно, чтобы в стихотворениях слышался сильный гнев против врага людей, а не против самих людей…»

В общем: сильно уронил ты свой поэтический уровень, а я-то на тебя рассчитывал…

И Языков, без всяких всплесков оскорбленного самолюбия (либо подавив эти всплески), прислушался к Гоголю. Он не перестал полемизировать, но с тех пор его полемика становится более мягкой и мудрой, всегда сопровождается положительным примером. Таковы его послания Хомякову, Петру Киреевскому, просто потрясающее «В альбом» своей сестре Екатерина Хомяковой», «Стихи на объявление памятника Карамзину…»

Незадолго до смерти Языков завершает свою последнюю поэму, «Липы». В каком-то смысле, Языков пишет свою «Шинель»: вроде бы простым и безыскусным, но легким и гармоничным стихом Языков рассказывает историю «маленького человека» аптекаря Кнора, у которого по прихоти властей не просто липовый сад был уничтожен (липы для Кнора и его жены то же, что шинель для Акакия Акакиевича), но и вся жизнь растоптана и погублена. Многие поражались, как это при нелюбви к «немчуре» Языков так любовно, трепетно и сочувственно описал аккуратный быт немецких поселенцев-колонистов на Волге, откуда взялось столько сострадания к ним. Да в том-то и дело, что здесь речь идет о маленьких людях, и потому они – люди, не «немчура», а просто немцы, со своим укладом, который так трогателен и мил… К сожалению, поэму здесь целиком не процитируешь, а вырывать из нее куски – последнее дело, настолько естественно и неразрывно движется повествование от начала до конца. Так что остается отослать читателя к книжной полке: если не читали «Липы», то вас ждет замечательная встреча. И рука не поднимается ее анализировать, анатомировать, расчленять, хотя много страниц можно было бы написать о всех ее смыслах. Просто прочтите…

И эта защита маленьких людей больше и ярче всего говорит о Языкове, о его настроениях в последние годы жизни.

И последнее. Много раз мы видели, что в предсмертном стихотворении поэт полнее всего выражает себя, будто провидческий дар в нем включается, говорящий, что настало время сказать самое главное, за всю жизнь недосказанное, «выложиться по полной». Издаются даже сборники «Предсмертное стихотворение», Языковское переложение библейского сказания о Самсоне более чем достойно включения в такой сборник. И не только тем, что калека Языков внутренне сопоставляет себя с калекой Самсоном, что он тоже пострадал от своей Далилы. Такая же готовность, как в «Пловце», «встретить бурю и помужествовать с ней» – на сей раз бурю духовную.