Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Не знаю, как бы нашел выгоднее. Университет отправляет на казенный счет за границу и удостоивает звания профессора с жалованьем в три тысячи рублей в год... Но, впрочем, все это пустяки; не подумайте, что я мечу в профессора.

-- Какой пошлый материализм! -- проворчал Стульцев на своей кушетке.

-- Скажи, пожалуйста, Стульцев, я давно тебя хотел спросить: верно, тебя в детстве сильно били палкой по голове? -- спросил Новицкий.

-- Ну! Зачем? Никто не бил.

-- Отчего же ты так глуп?

Стульцев, не найдя нужным отвечать на этот вопрос праздного любопытства, отворотил от нашего стола свою поганую бороденку и начал слушать спорящих. Новицкий вскоре встал и ушел в залу, где хохотали и шумели Лиза, Леночка и офицер -- буровский племянник; так как Новицкий тоже был в веселом расположении духа, то с его появлением хохот еще более увеличился, началась возня и беганье по всем комнатам, чего я вообще терпеть не мог. Можно было уйти в свою комнату и заняться чем-нибудь вдали от шума, но на этот раз за стеной тянулся спор о преимуществах вольнонаемного труда перед обязательным; брат ругал Тенгоборского {Тенгоборский Людвиг Валерианович (1793--1857) -- экономист и статистик; вероятно, речь идет о его книге "О производительных силах России".}; Крестоцветов, не защищая последнего, находил, что труд того и другого рода различаются только по названию. Читать под музыку этого спора не было никакой возможности, и я надел пальто, чтобы успокоиться как-нибудь на чистом воздухе, но меня увидал Стульцев и навязался идти гулять вместе. Дорогой он начал мне рассказывать какую-то сплетню про Новицкого, уверяя, что тот еще в семинарии судился за растление невинной девушки. Я его не слушал и был очень рад, когда он расстался со мной у одного дома, объявив, что тут живет его любовница, какая-то образованная женщина, знающая ботанику не хуже его самого, Стульцева.

Идя без всякой цели вперед по улице, я как-то незаметно дошел до дому Шрамов. "Не зайти ли? -- мелькнуло у меня в голове,-- узнаю, как понравился университет Володе, и кстати посмотрю эту стыдливую институточку Анниньку".

Когда я вошел и снимал пальто, меня увидела горничная Катерины Григорьевны и сказала, что Владимир Александрович и все уехали куда-то, а дома осталась одна барышня, да и у той болят зубы. Ожидая политического разговора с Ольгой, я уже начал раскаиваться, что пришел, но уйти назад было неловко.

Комнаты были пусты; на террасе белелось чье-то платье, и я пошел туда. Там сидела Аннинька и о чем-то думала над раскрытой книгой.

Встретив ее вместо Ольги, я был больше чем приятно изумлен; у меня в груди ударилось сердце и дрогауло под коленками.

-- Вы одне? -- сказал я больше для того, чтобы сказать что-нибудь.

Аннинька отвечала мне не вдруг. Она была заметно смущена моим приходом, и краска широкой волной покрыла ее лицо. Она закрыла книгу и слегка оттолкнула ее от себя.

-- У вас болят зубы?-- с участием спросил я.

-- Нет, не особенно. Мне не хотелось ехать сегодня.

Между нами началось самое неловкое молчание. У меня билось сердце от страсти, которая овладела всем моим существом и которую я не мог подавить. Впрочем, не знаю, пробовал ли я в то время подавить ее. Я думал, как бы поумнее выйти из затруднительного молчания.

-- Что вы читали? -- наконец спросил я, чувствуя, что глупее и несвоевременнее этого вопроса ничего не может быть. Я взял книгу и развернул ее. Это были стихотворения Баратынского.-- Как вам нравится?

-- Ничего. Вы читали?

-- Читал.

Опять воцарилось глупое молчание. Я чувствовал, что краснею не меньше Анниньки, мной овладела какая-то пронзительная холодная дрожь, и я поднялся с места с отчаянною решимостью покончить чем-нибудь наши взаимные томления.

-- Пройдемтесь, Аннинька, здесь что-то как будто жарко, -- с большой неловкостью сказал я.

-- Пойдемте.

Она быстро подала мне свою дрожавшую горячую руку. Мы пошли по дрянному шрамовскому садику, точно разрисованному на земле; деревьев совсем не было, так что две мыши, объясняющиеся в любви, были бы видны в нем за версту. Я шел и проклинал себя, не будучи в состоянии совладеть с какой-то бессмысленной нерешительностью, мешавшей мне свободно говорить и действовать. Между тем от волнения или от чего другого Аннинька тяжело повисла на моей руке.

-- Аннинька, любите вы меня? -- едва выговорил я, прижимая ее руку к своим губам. Она порывисто выхватила ее у меня, крепко обняла мою шею, и мы начали лихорадочно целоваться с какой-то дикой радостью, с каким-то упоением, сжигавшим нас обоих.

-- Пойдем в беседку,-- едва слышно прошептала Аннинька, прижимая свое пылавшее лицо к моей щеке.

Это было очень кстати, так как нас давно могли заметить. Мы бегом побежали в беседку.

Сумасшедшие полчаса, проведенные там, я никогда не забуду. Аннинька плакала, смеялась, целовала меня, но ничего не говорила. Всякие слова опошлили бы нашу восторженность, и как только я заговорил, мы тотчас же отрезвились.

-- Поправь волосы,-- улыбаясь и целуя Анниньку, сказал я.

-- Никому не говори! -- прошептала она и закрыла лицо руками.

-- Разве такие вещи рассказывают!