Николай Негорев или благополучный россиянин.

Когда мы пришли домой, Аннинька, среди бешеных поцелуев, с горящими глазами, с раскрасневшимся лицом, вдруг остановилась и спросила меня:

-- Знаешь, за что я тебя люблю?

-- За что?

-- За то, что ты меня не любишь!

-- Нет, я люблю.

-- Нет, ты не можешь никого любить. У тебя нет души.

-- Дичь какая!

-- Правда, правда! Если б ты был влюблен, я бы и не посмотрела на тебя. Это обыкновенно. А вот рыба -- хороша, холодная рыба!..

Аннинька впилась в мою шею -- и я просто думал, что она укусит меня. Она с такой силой и энергией тормошила и жала меня, что надо было удивляться, откуда берется столько тигровой страсти в слабом, женственном теле всегда красневшей, невинной институтки.

-- Только ты, пожалуйста, веди себя лучше при посторонних,-- резонно говорил я, и моя рассудительность еще больше пришпоривала ее безумие.

-- Будем вести себя лучше! -- задыхаясь от страсти, шептала она и впивалась в меня губами и руками.

Но мне пришлось ждать довольно долго, пока Аннинька действительно начала вести себя лучше при посторонних, освоившись наконец с чрезвычайным счастьем иметь настоящего любовника-мужчину, которого она может обнимать и целовать сколько ей угодно. До тех же пор, пока у нас все не успокоилось и не убродилось, наши отношения не были замечены разве потому только, что все очень были заняты судьбами России и близким освобождением крестьян. Впрочем, Аннинька все-таки посвятила в нашу тайну Андрея, совершив для этого очень оскорбительную глупость. Она как-то кинулась мне на шею при брате и, расточая поцелуи, проговорила: "Андрюша! посмотри -- я люблю его, люблю!".

IV

ОЛЬГА ИЩЕТ СИЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА

Ходить в университет затем, чтобы слушать комплименты Слепцова, балаганные выходки Фиалковского или допотопные метафизические бредни Герца, мне надоело через неделю, и я начал вести прежний образ жизни, с той только разницей, что реже стал выходить из своей комнаты и занимался серьезнее, чем занимался летом. Новицкий, знавший лучше меня немецкий язык, очень помогал мне в моих занятиях немецкими юристами, которых я читал тогда с лексиконом. Время проходило незаметно, и скоро настала зима. Наши дамы давно уже перестали бредить университетом, и даже Лиза смеялась над профессорами. Они придумали себе очень любопытное занятие. Успенским постом Фиалковский читал публичные лекции об исправительных мерах для малолетних преступников (в то время всякие чтения, лекции, диспуты и вообще все, где можно было сделать шум, наше общество очень любило), и Катерина Григорьевна вбила себе в голову, что в Р. необходимо основать исправительную школу на манер абердинского приюта {Абердинский приют -- приют в городе Абердине (Англия), где воспитывались и обучались дети бедняков; основан в 1729 году.}. Для этой цели было основано особое общество, проект устава которого, написанный Володей, представлен был на усмотрение начальства, и, в ожидании утверждения устава, открыта в пустом загородном доме Бурова школа, где Лиза и Ольга с особенным рвением начали шпиговать мальчишек всякими науками, давая им за дневные страдания слишком слабое вознаграждение в виде скромного обеда из щей и каши. Об этом благом деле Володя написал корреспонденцию в "Петербургские ведомости", где, без излишней скромности, отдал должную дань похвалы себе и Катерине Григорьевне как людям, тоже некоторым образом ведущим Россию по пути прогресса.

Из всех нас один Малинии, аккуратный, как немецкий гомеопат, ходил в университет каждый день и извещал меня, что "сегодня ничего -- Фиалковский очень недурно говорил о наказе Екатерины: все смеялись"; или: "сегодня ничего, Слепцов начал лекцию хорошо: Стефенсон называл свой паровоз силой, Гутенберг мог назвать свою деревянную литеру еще большей силой", и проч.

Андрей еще раньше меня перестал ходить в университет, купил себе токарный станок и, раздумав сделаться естествоиспытателем, решился, кажется, быть токарем, потому что днем решительно не давал мне покоя шипеньем и грохотом своего станка.

Раз откуда-то он воротился домой в необычайном восторге. Вообще веселое состояние духа всегда очень невыгодно отражалось на его усах, которые Андрей крутил без всякого милосердия; в этот раз удовольствие его было так велико, что он, казалось, решительно вознамерился открутить у себя верхнюю губу.

-- Чрезвычайное происшествие! -- сказал он, когда мы остались с ним одни.-- Я нашел такую женщину, что... словом -- золото.

Андрей загадочно улыбался, очевидно дожидаясь от меня вопроса насчет "золота". Я нарочно молчал.

-- Ты знаешь ее,-- загадочно сказал он, стараясь раздразнить мое любопытство.

Я молчал самым коварным образом.

-- Иду я по улице и догоняю крохотную женщину, в пол-аршина ростом, в огромной шляпке...