Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Этого не придется; но что ж, если бы даже и в каторжную работу -- во имя общего блага! -- неловко сказал Андрей.

-- Какого общего блага?! -- презрительно спросил я.

-- Серо-немецкого драпу с лампасами... Ты точно о штанах толкуешь.

Андрей сердился. Я решился рассердить его еще более.

-- Что такое общее благо? Дичь, вроде искусства для искусства,-- сказал я.

-- Я не ожидал. Даже Новицкий, и тот признает необходимость службы обществу...

-- И я признаю. Кроме людей, решившихся умереть от голода, служат: палачи, воры, будошники, писатели, губернаторы... Ты, верно, предлагал Новицкому свою ветвь?..

-- Да. Он сомневается в успехе,-- нехотя сказал Андрей,-- но он все-таки не думает, что для общественной пользы не вредно принять на себя обязанности палача или вора...

-- Если б я не сомневался в успехе, я бы на коленях просил тебя принять меня в свое общество. Ты сделаешься министром, а я все был бы губернатором... Так же и Семен.

-- Нет, он еще не зашел в отрицаниях так далеко, как ты,-- насмешливо сказал Андрей.

-- И дурно, что не зашел...

-- Зайти не мудрено, в особенности если порой заходит ум за разум так, что ни того, ни другого не видно.

Андрей с неудовольствием встал и хотел уйти.

-- Постой! -- остановил я его.

-- Ну?

-- Все это глупости,-- серьезно сказал я,-- но ты лучше бы сделал, если бы бросил свою "ветвь". Из этого ничего путного не будет.

Андрей поддался задушевности разговора и, смеясь, сознался, что едва ли ему не придется после содействующей ветви вкусить березовой ветви.

-- Но все равно,-- сказал он, перестав улыбаться и приняв самый серьезный вид,-- я пошел и пойду до конца. Такими вещами не шутят, и ты, пожалуйста, не покушайся разубеждать меня. Это вопрос решенный...

-- Ну, если тебе уж пришла такая охота сломить голову, так по крайней мере не тащи за собой других. Во-первых, ты дашь мне честное слово, что ни сестра, ни Малинин, ни Аннинька не будут знать ничего про ваши заговоры. За остальных, за Софью Васильевну -- я не боюсь.

-- Напрасно не боишься,-- сквозь зубы сказал Андрей.-- Малинин и Стульцев у нас... и Софья Васильевна.

-- И Стульцев! Господи!

-- Это уж виноват этот поганый Шрам.

Андрей даже плюнул и рассказал, что поганый Шрам вместе с Ольгой, от счастия быть членом "ветви", получил легкое умопомешательство, которое обнаруживается теперь вырезыванием символических печатей и устройством какого-то масонского обряда.

-- Не завербовали ли вы и Оверина? -- спросил я, когда брат замолк на минуту.

-- Нет. Черт с ним -- я боюсь ему и предлагать. Чего доброго он убежден, что наше общество вредно,-- и тогда все погибло...

-- Ну!

-- Ты не знаешь Оверина: он -- человек убеждений, для него все нипочем...

-- Кто же из вас присоединил Софью Васильевну?

-- Мы оба со Шрамом. Я и не думал, что в ней столько энтузиазма. С ней чуть не сделалась истерика, когда она начала строить разные предположения. Я ее взял за руку, чтобы посадить на стул, так она даже дрожала вся, бедненькая. Славная женщина!

-- Это все Ротарев устроил? -- спросил я.

-- Честное слово, нет, он даже ничего не знает,-- горячо сказал Андрей.

-- Этот молодой человек, который был с ним?

-- Да.

Брат назвал имя, приобревшее впоследствии довольно громкую известность.

-- Ну, ты помни, что ничего мне не говорил,-- сказал я, повертываясь в постели, чтобы прекратить разговор.

-- Боишься?

-- Да.

Когда я остался один и начал соображать все переговоренное, намерение мое -- держаться как можно дальше от Андрея и его компании -- еще более утвердилось. И не от страха только, а просто потому, что я уже сознал, что гораздо выгоднее быть благонамеренным гражданином...

Утром мы с братом сошлись, впрочем, довольно дружелюбно, и он без всяких возражений согласился даже на мою просьбу возвратить Малинина на путь добродетели и невинности. С Малининым в последнее время случилось маленькое несчастие. Катерина Григорьевна затеяла благородные спектакли в пользу бедных студентов. Давали на первый раз "Ревизора", причем Андрей играл роль Хлестакова, Лиза -- Анну Андреевну, а Володя -- городничего, и во время последней немой сцены Малинин, исполнявший должность суфлера, поторопившись собрать книгу, опрокинул себе на колена керосиновую лампу, перепугался взрыва и закричал из своей будки во все горло. Впрочем, это обстоятельство не испортило гордо-отрадного расположения духа, которое внушали ему милости сестры, сделавшейся из жалости или от чего другого значительно внимательнее к его горькой судьбе. Малинин даже как будто официально заявил мне об этом.

-- Ты, пожалуйста, откажись от этой глупости и не связывайся с ними! -- сказал я ему по поводу Андреева обществу.

-- Я и сам думал отказаться, тем более что теперь... Знаешь, если б я был один, так это -- ничего, а то, я хотел тебе давно сказать, Лизавета Николаевна подает мне некоторые надежды.

-- К чему?

-- Может быть, мои дела как-нибудь устроятся: кончу курс, поступлю на службу, тогда, может быть... конечно, неравенство...