Николай Негорев или благополучный россиянин.

На другой день мы с Андреем отправились навестить ее и встретили на дороге Стульцева. Осведомившись, куда мы идем, он состроил какой-то таинственный вид и задергал очками, что означало его нетерпение преподнести собеседникам какую-нибудь забористую ложь.

-- К этой беременной невинности?..-- сказал наконец Стульцев.

При брате он уж давно воздерживался от вранья, и я не мог не удивиться, что Стульцев затевает тут же историю, из-за которой лишился бороды.

-- Что? -- спросил Андрей.

-- То, что у ней постоянно ночует ее любовник Шрам, а может, и еще кто-нибудь...

-- Ну, брат, я тебе за это полголовы обрею,-- сказал брат.

К моему удивлению, Стульцева не смутило и это обещание.

-- Мне сам Володя говорил. Он всем ее показывал на улице. Было человек пять студентов и какой-то офицер. Он сказал, что ночевал у ней.

-- Ты врешь?

-- Я никогда не вру,-- обиделся Стульцев, смакуя, по-видимому, всю прелесть сказанной им правды,-- ему так редко приходилось ее говорить!

-- Когда это было?

-- Третьего дня. Ну! Мы вышли из кондитерской и встретили ее. "Что, хороша?" -- спросил он. Ну. Я говорю: это -- Софья Васильевна, а он говорит: "У ней синие подглазицы, я у ней ночевал сегодня, ты никому не говори". Ну, ты понимаешь, я тебе по секрету, как другу.

-- Ах, черт тебя возьми! Но что, если ты врешь? Честное слово, я тебе полголовы обрею...

-- Обрей, если я вру! Обрей! -- с какой-то радостью вскричал Стульцев.

Очевидно, он, против обыкновения, говорил правду.

Когда мы с Андреем пришли к Софье Васильевне (Стульцева она уже давно не пускала к себе), она с каким-то нетерпением ходила по комнате, видимо, что-то соображая.

-- Как поживаете? -- спросил Андрей с своей обыкновенной веселостью и беззаботностью.

-- Очень скверно,-- сказала Софья Васильевна, печально улыбаясь ему,-- Знаете, я вчера подумывала даже напиться пьяной -- так тяжело. Говорят, в вине утопают все неприятности...

-- Но не все пьющие утопают в блаженстве. Вот один мой знакомый...-- начал было Андрей, но Софья Васильевна смотрела так грустно, что он невольно остановился.

-- Что с вами такое? -- серьезно спросил брат.

-- Извините за нескромный вопрос, не замешан ли как-нибудь в вашу неприятность Шрам? -- сказал я.

Нечего и говорить, что я ни на минуту не сомневался в том, что все слышанное нами от Стульцева -- гнусная клевета.

-- Нет... вообще обстоятельства -- все. Впрочем, и он тут помог.

-- Софья Васильевна, откровенность -- первое условие дружбы, а так как мы с вами друзья...

Софья Васильевна вдруг оживилась, с энергией откинулась на спинку дивана, и глаза ее заблистали одушевлением.

-- Да,-- порывисто заговорила она, обращаясь исключительно ко мне,-- я сама чувствую потребность высказаться. Видите ли, какая история. Некто либерал Шрам сделал мне честь -- влюбился в меня, встретив на гулянье, первого мая, за городом. Вы еще тогда не знали меня. Он принял меня, должно быть, за какую-нибудь сговорчивую модистку и позволил себе маленькую наглость. Я, впрочем, оборвала и пристыдила его. После этого я возобновила с ним знакомство в вашем доме. Он начал приставать ко мне; его страсть заметили, и о ней даже знает мой отец. Он...

Софья Васильевна сжала свои пальцы с такой отчаянной энергией, что хрустнули кости.

-- Он составил уже план уйти из тюрьмы, заняться разными коммерческими делами и сделаться миллионером; для этого нужно всего пятьсот рублей. А достать пятьсот рублей легко: в меня влюблен Шрам.

Софья Васильевна с горьким озлоблением засмеялась совершенно неестественным смехом.

-- Ну-с, это не все. Приходит ко мне несколько дней назад некто либерал Шрам, приходит поздно вечером и хромает так, что жалко смотреть. Ногу ушиб на лестнице, не может сам сойти назад, Я ему предлагаю ночевать на диване; ночью он является ко мне, за ширмы. Я прошу его уйти. Он просит быть тише и замечает, что для меня будет неприятно, если пришедшие на шум люди застанут нас вместе, в одном белье. Я начинаю кричать, поднимаю шум, и он уходит домой, совершенно переставши хромать. У отца есть шпион за мной -- здесь, в этой же квартире,-- который все ему подробно доносит. Отец узнал все и убежден, что я имела глупость отдаться Шраму, не выманив пятьсот рублей. Нечего и говорить, что упрекам и площадным ругательствам нет конца... Все это, конечно, пустяки, но я как-то не могу быть хладнокровной.

-- Нет, это не пустяки! -- сказал Андрей.

-- Нет, я как-то глупо устроена. Я, право, порой от глубины души завидую уродам. Да и действительно, я была бы в тысячу раз счастливее, если бы имела совершенно отвратительную наружность... Я уж уколота в сердце, если замечаю, что мужчина, увидев меня, подумал: "А ведь недурна". Как это унизительно быть вещью, телом, которое может нравиться другим и возбуждать у людей желание приобресть тебя! Скверно быть женщиной!

Софья Васильевна говорила эти слова, как будто рыдала. Зубы ее лихорадочно стискивались и почти стукали при остановках, глаза безумно блестели, а на щеках волновался пурпуровый чахоточный румянец. Она находилась в высшей степени раздражения.