Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Что ж такое! Все мы смертны.

Человек горит, как свечка;

Ветер дунул -- он погас,--

не плакать же мне от этого!

Брат уселся доканчивать письмо к Стульцеву, а я воротился к себе в комнату, даже немного рассерженный беспардонным легкомыслием Андрея.

Утром меня разбудили брат и Оверин. Оверин был одет франтом (само собой разумеется, не без участия Андрея) и протянул мне руку, не сняв палевой перчатки, которую он, кажется, не замечал. Голубой галстух с золотой застежкой съехал у него набок, а вместо него посередине манишки ползла узенькая дамская часовая цепочка. Он тотчас же заметил мне, что на левом боку спать вредно и что, кроме того, следовало бы отодвинуть кровать от стены.

Был уже десятый час в исходе. Я торопливо оделся, и мы пошли в сад. Там мы сели с Овериным на скамейку, выбрав местом дуэли маленькую площадку, находящуюся прямо против нас, между деревьев. Андрей обвязал платком ствол дерева и выстрелил до десяти раз, не попавши ни разу в платок.

-- Дурно стреляю,-- сказал он.

-- Дрожит рука? -- спросил Оверин.

-- Да,-- недовольным тоном сказал Андрей,-- убивать человека нельзя так же хладнокровно, как воробья.

-- Это предрассудок. Ни у кого нет больше одной жизни, и для всех она одинаково дорога. Прекращать ее у воробья не меньше тяжело, чем у человека,-- задумчиво сказал Оверин.

Я вспомнил, что Шрам с своими свидетелями может пройти в комнаты, думая отыскать нас там, и поспешил туда, но на половине дороги встретил их, идущих ко мне навстречу. Володя был немного бледен, но важно спокоен. Он, не здороваясь ни с кем, снял свой реглан, положил его на землю и с небрежной холодностью сказал: "Я думаю, это место удобно; потрудитесь отмерить шаги".

Офицер отмерил двенадцать шагов и положил вместо барьера свою шинель.

-- Ну-с,-- сказал Андрей,-- становитесь-ка, почтеннейший.

Володя презрительно взглянул на него. Андрей стал на свое место и вытянул вперед руку с пистолетом.

-- Когда я скажу три и махну платком, вы можете, господа, стрелять! -- рисуясь своей небрежностью к такому важному случаю, как дуэль, сказал молоденький студент -- второй секундант Володи.

-- Ну,-- понукнул Андрей.

-- Черт знает, сколько церемоний! -- пробормотал Оварин, продолжавший спокойно сидеть на скамейке.

-- Раз... два-а...

Я пристально смотрел на обоих противников. Оба они стояли неподвижно: Володя -- опустив руку с пистолетом к земле, Андрей -- вытянув ее против своего врага. Губы Володи лихорадочно дрожали; Андрей принужденно улыбнулся.

Оба выстрела раздались почти сразу. Пистолет Володи отлетел в сторону, и он с криком схватился за руку.

-- Ах, немного бы поправее -- попал бы в сердце,-- с сожалением сказал Оверин, когда Андрей подошел к нему, отирая пот с лица. По случайности пуля Володи попала в платок, навязанный на дереве, и Андрей, снимая его, должен был разорвать.

-- У него, кажется, осталась пуля,-- прошептал офицер.

-- Пойдемте в дом. Я сейчас пошлю за доктором,-- предложил я.

-- Ох, пойдемте,-- в совершенном изнеможении сказал Володя, закрыв глаза.

Офицер предложил ему руку. Студент собрал верхнее платье и понес его за ними. При каждом шаге у Володи вырывался такой болезненный стон, что у меня сжималось сердце. Оверин, шедший возле меня, делал судорожные, нетерпеливые движения. Чтобы отвлечь свое внимание от Володи, я обратился к Оверину и спросил его, что с ним.

-- Когда животное стонет, является потребность добить его. Когда собака визжит под ногами, ей невольно даешь пинка,-- сказал он мне.

Как ни были дики эти слова, но, проверив свои ощущения, я нашел, что если у меня и нет желания добивать стонавшего человека, то такое желание может явиться.

Положение мое сзади печальной процессии, со стонами подвигавшейся вперед, было крайне неприятно, и я проклинал минуту, в которую впутался во всю эту историю. Вообще я ненавижу присутствовать при торжественных мгновениях, когда требуется выражать чувства, которых обыкновенно никогда не бывает. Тут принимаешь как-то очень близко к сердцу пошлость и неловкость своей чувствительной роли.

Проводив Володю в свою комнату и усадив его на свою кровать, я с большой неловкостью начал отдавать приказания прислуге. Казаться совершенно хладнокровным было неловко, а излишняя хлопотливость очень не шла к моей всегдашней серьезности,-- и я был в немалом затруднении, как вести себя. К счастию, Савелий очень усердно занялся Володей, и мне оставалось только смотреть, как он разрезывал ножницами рукав пиджака и готовил уксусные компрессы, чтобы остановить кровь.

Слушая отчаянные стоны Шрама, который, казалось, готов был умереть, я никак не мог успокоить в себе какого-то отвратительного болезненного чувства, производимого малодушием раненого. Оверин смотрел тоже очень недовольно и мрачно.