Николай Негорев или благополучный россиянин.

Малинин вышел очень веселым и тотчас же заговорил со мной о значении женщин. Он признавал безграничную равноправность женщин, а в Софье Васильевне видел некоторое осуществление своего идеала свободной женщины. Малинин так детски воспринимал все новые идеи, что как-то всегда вызывал меня обрывать его на каждом слове. Но теперь мне было не до того, и я совершенно равнодушно слушал его упреки в том, что считаю женщину ниже мужчины и признаю законным ее рабство. Мне нужно было подумать о многом. Прежде всего мне, правду сказать, было немного смешно вследствие странной сцены у Софьи Васильевны, но, может быть, я смеялся и от радости. Впрочем, радоваться особенно было нечему, исключая разве поощренного самолюбия. Вообще же письмо Софьи Васильевны поставило меня в некоторое затруднение. Я имел твердое намерение жениться тотчас же по окончании курса, но никогда до этого не думал о женитьбе, и теперь мне предстояло не только подумать о ней серьезно, но еще решить, кто из двух лучше: Аннинька или Софья Васильевна. Во всяком случае я не желал быть развратным и, даже не решая теперь вопроса о браке, должен был непременно сделать выбор. Я обеих любил одинаково, и мне было решительно все равно, которая из них будет моей женой. Мне было жаль огорчить одинаково ту или другую, но огорчить было необходимо: по своей натуре и по своим убеждениям я хотел быть спокойным семьянином и имел положительное отвращение ко всяким любовным интригам.

Но, вместо того чтобы обдумывать теперь строго и серьезно свое положение, я увлекся довольно странным чувством. Веселость, вызванная воспоминаниями о сцене с письмом, скоро заменилась чем-то похожим на жалость, от которой сжималось сердце. Я чувствовал себя бесконечно сильным сравнительно с бедной девушкой, у которой первое чувство смяло все ее бессильные теории и убеждения, взлелеянные с такой заботливостью. Я испытывал то неприятное сознание своей силы, какое испытываешь, стоя перед гнездом ласточки, где она так заботливо хоронит своих детенышей, когда стоит только протянуть руку, чтобы долговременные заботы и хлопоты разрушились бесследно. Неприятно разрушать. И мне, пожалуй, было немного неприятно, что я разрушил тихие, спокойные дни Софьи Васильевны. Бедняжка училась ботанике и гордилась своим трудом, воображая, что ушла вперед от своих сверстниц; ее идеал девственницы, посвятившей себя на служение наукам, был в ее мечтах почти осуществлен, и вот... Случайно меня вывела из задумчивости громкая фраза Малинина, продолжавшего говорить:

-- Она вполне возвысилась над вашим значением женщины: ou ménagère, ou courtisane {Или жена, или любовница (франц.).},-- возвысилась до значения мужчины. За ней всякие ухаживания бесполезны, и следовательно...

-- А ты пробовал ухаживать? -- перебил я ораторство Малинина.

Он обиделся и что-то промычал.

-- Ты попробуй,-- посоветовал я.

Мне почему-то попалась фраза: "возвысилась до значения мужчины", и я начал думать на эту тему. "Возвысилась до смелости не скромничать и не дожидаться объяснения, а самой вызывать мужчину -- и все тут",-- с какой-то злостью подумал я.

-- Замолчи, пожалуйста, меня стошнит от твоей чепухи! -- вслух сказал я Малинину.

Малинин смолк, но не вполне, и продолжал что-то мычать под нос, но меня уже это не беспокоило. Я решился объясниться прежде всего с Аннинькой и обдумывал теперь, что ей сказать.

-- Ступай к нам,-- сказал я Малинину,-- Лиза тебя зачем-то давно дожидается...

-- Она дома?

-- Да, да, ступай. Я скоро приду. Ты не уходи без меня.

Мы расстались, и я поспешно пошел к Шрамам. Чтобы скорее устроить свидание с Аннинькой, я сказал, что пришел за ней: сестра что-то хочет устроить и просила зайти к ней. Так как предвиделась сцена с трогательным объяснением, с нежными объятиями, а пожалуй, и слезами, я повел Анниньку в парк. Там была какая-то полуразломанная беседка, украшенная рукописными пакостями местных канцеляристов, пачкавших стены своей неподобной прозой и стихами. Мы там часто видались с Аннинькой, благодаря уединенности и тишине, окружавшим беседку. Когда мы пришли туда, Аннинька, по обыкновению, порывисто бросилась целовать меня, но я остановил ее.

-- Вот что, Анюта, -- серьезно сказал я,-- что ты думаешь о будущности наших отношений?

-- Я ничего не хочу думать,-- пробормотала она, впиваясь в мою шею.

-- Это все ребячество, и его нужно кончить. Мы должны или обвенчаться, или разойтись,-- проговорил я, крепко взяв ее за руки и усаживая на скамейку.

Потеряв возможность укусить мне шею, Аннинька, в порыве страсти, грызла себе губы.

-- Я -- твоя раба,-- прошептала она.-- Чем ты больше деспот надо мной, тем лучше. Я хотела бы, чтоб ты бил меня, топтал, рвал... Делай со мной, что хочешь.

-- Я хочу жениться,-- сказал я.

-- На другой? -- без всякого оттенка печали спросила она.

-- Может быть.

-- Женись. Я буду твоей любовницей, твоей слугой. Я буду целовать твои ноги; я -- твоя раба.

Аннинька вырвалась и бросилась к моим ногам.