Николай Негорев или благополучный россиянин.

Мы остановились ночевать в просторной, но грязной и сырой комнате станционного дома, где очень пахло потом, точно от рубашки человека, пробежавшего, не отдыхая, двадцать верст, и притом в очень жаркий летний день. Отцу устроили постель на диване, мы легли с братом на каком-то широком ларе, а Новицкий, раздевался, приготовляясь лечь на стол, где уже лежал войлок. Раздевшись совершенно, он остановился босиком в переднем углу и начал торопливо креститься. На нем была надета бедная ситцевая рубаха красного цвета, и это обстоятельство дало Андрею повод расчувствоваться чуть не до слез.

-- Знаешь, если б я был богатым,-- шепотом сказал он мне,-- я бы все купил ему. Посмотри, какой он бедный и рубашка какая... Мне его жаль.

Глядя на кресты и поклоны Новицкого, я думал о о словах тетушки, что при людях молятся только невежи и лицемеры, и ничего не отвечал брату на его великодушное намерение купить Новицкому другую рубаху. Он замолчал и, вероятно, начал мечтать, как бы он осчастливил Семена, если б был богат.

Утром мы опять под палящим солнцем закачались в тарантасе, и опять побежали мимо нас желтые поля, полуобнаженные деревья и верстовые столбы. Семен обратился ко мне с разговором не прежде, чем в его глазах успели примелькаться зеленые, черные и желтые краски, блиставшие с обеих сторон дороги.

-- Посмотри,-- сказал он мне, таинственно показывая большой складной ножик в дрянном роговом черешке. Случай был, по-видимому, так важен, что он забыл, с кем говорит, и обращался ко мне прямо на ты.

-- Ну? -- вопросительно произнес я, взяв в руки нож.

-- Я его утянул там,-- проговорил он с невыразимой улыбкой, больше похожей на ужимку,-- так она была энергична: в ней была и радость, и таинственность, и похвальба.

Мне эта ужимка не понравилась.

-- Что? -- серьезно спросил я.

-- Я его там взял,-- скромнее сказал он.

-- Ты его украл? -- спросил я, считая лишним церемониться и употребляя тоже ты по случаю экстренности происшествия.

Новицкий ничего не отвечал, я выбросил ножик из тарантаса и закричал, обращаясь к отцу:

-- Он украл ножик.

-- У кого украл? -- сонно спросил отец.

-- Там, на станции.

-- Это нехорошо,-- проговорил отец, зевнул и отворотился в другую сторону, вероятно считая это дело нестоящим дальнейших объяснений.

Я думал моим восклицанием произвесть целую бурю, и мне не хотелось разочароваться сразу. Видя невнимание со стороны отца, я обратился к Андрею и толкнул его в спину в то самое время, когда он замахнулся кнутом над левой пристяжной.

-- Он украл ножик.

-- Покажи его сюда, покажи! -- вскричал Андрей, заливаясь хохотом.

-- Я выкинул его.

-- Как же ты его стащил? -- весело спрашивал Андрей, от которого я дожидался выражения полного негодования к злоумышленному похищению чужих ножей на почтовых станциях.

Ни я, ни Семен, однако ж, не ответили ничего на его веселый вопрос. Я жалел, что тут нет тетушки Фелисады с колкими упреками, и выходил из себя от досады, видя, что Андрей нисколько не возмущается поступком Семена.

-- Зачем же ты его выбросил? -- спросил меня брат.

-- Затем что нужно,-- с досадой отвечал я.

-- Ты всегда портишь да выбрасываешь чужие вещи. Кто тебя просил? -- проворчал Андрей, оборачиваясь к лошадям.

-- Отодвинься от меня, воришка,-- сказал я Семену, злобно глядя на его серый капот и фуражку, надвинутую на затылок.

Через полчаса я взглянул на него; он смотрел все так же в сторону, но, по-видимому, очень мало обращал внимания на желтизну и зелень, как поток утекавшую назад. Я понимал, что он чувствует себя отчужденным и презираемым и что ему очень скверно. Я с ненавистью посмотрел на его некрасивую фигуру, неподвижную под влиянием молчаливой тоски, и -- отворотился.

Во всю остальную дорогу мы не сказали ни слова, хотя я везде старался выказать к нему самое положительное отвращение, в полном убеждении, что поступаю хорошо, справедливо наказывая виновного. Наконец на последней станции, где мы переодевались, въезжая в город, я встретил его одного на крыльце станционного цома. Он стоял, задумчиво облокотившись на перила: ему не во что было переодеваться. Я подумал, что он раскаивается и заслуживает сожаления.

-- Тебе стыдно? -- спросил я.

-- Нет,-- ответил он не то рассеянно, не то нехотя, как будто для того, чтобы только сказать что-нибудь.

-- Разве хорошо воровать?

-- Я не воровал.

-- Как же? а где же ты взял ножик?

-- Я его взял, да и только.

-- Украл!

-- Положим, украл, и до этого тебе нет дела,-- мрачно сказал он.

-- Значит ты -- вор, а с ворами я не хочу говорить.

-- И не нуждаюсь.

Я вошел в комнату. Отец стоял перед зеркалом и силился застегнуть своими толстыми пальцами воротничок рубашки. Андрей сидел у окна и дразнил кошку гусиным пером,-- она притворялась рассерженной, фыркала и оборонялась лапкой. Я хотел было сказать ему про Семена, но подумал, что он не будет слушать, и решился приберечь для себя свои соображения.