Николай Негорев или благополучный россиянин.

Пистолет был драгоценнейшей вещью Андрея, и я не мог не подивиться великодушию брата. Новицкий, однако ж, не обольщался этим подарком и, хотя перестал плакать, но не мог развеселиться, что очень печалило Андрея. Чтобы как-нибудь покончить с тоской своего приятеля, брат отправился к отцу, спросил денег и купил такое множество яблоков, которым могли бы десять человек заесть какое угодно горе. Новицкий, однако ж, не заел своего горя и яблоками. Он, к досаде Андрея, смотрел по-прежнему печально и не улыбался даже, неловко прощаясь с нами и уходя с каким-то дьяконом.

В тот же день отец отвез Андрея в корпус, а назавтра мы отправились с ним к директору гимназии, который в десять минут проэкзаменовал меня и нашел, что я могу поступить в третий класс. Он погладил меня по голове и спросил, здоров ли я.

-- Его не надо много утомлять: у него такое слабое сложение,-- сказал директор,-- пусть лучше поступит во второй класс, там ему будет легче.

-- Все равно, хоть во второй,-- согласился отец.

После обеда, когда отец улегся в отведенной ему комнате, я хотел было выйти, чтобы не мешать ему заснуть, но он остановил меня.

-- Как ты хочешь -- остаться здесь, у баронов, или отдать тебя в пансион? -- спросил он.-- Там много мальчиков, тебе будет веселее.

-- Лучше в пансион,-- сказал я, краснея при мысли о своем жалком положении в обществе благовоспитанных, галантных баронов.

-- И лучше,-- подтвердил отец.-- У этих баронов есть свои фантазии. Они мед едят шилом. Ты не видал?

-- Нет, не видал.

-- Ну вот, а они думают, что ложкой -- неделикатно, и едят шилом.

Отец засмеялся и шутя ударил меня по спине, чтобы я шел.

На другой день он дал мне десять рублей, сказав, что будет посылать мне каждый месяц столько же, и отвез меня в пансион.

IV

Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ОВЕРИНЫМ, КОТОРЫЙ ХОЧЕТ УДАЛИТЬСЯ В ПУСТЫНЮ

Я поступил в гимназию во время Крымской войны, когда в народе ходили какие-то неясные слухи о том, что три великана -- француз, турок и англичанин -- колотят четвертого -- русского, но большинству до этого было мало очень дела. Образованное меньшинство знало, что

...в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон

Поражает Русь на карте

Указательным перстом...--

но очень немногие выписывали "Художественный листок" Тимма {Тим м Василий Федорович (1820--1895) -- рисовальщик-баталист, с 1851 по 1862 год издавал "Русский художественный листок".} с портретами русских генералов и щипали корпию, сдавая ее в канцелярию губернатора, где она и шла на набивку подушек, вытирание перьев, растопку печей и другие местные потребности. Самые образованные сгоняли охотников в ополчение и хвалили мужество и патриотизм русского мужика. Ополченцам устраивали пиршества и, провожая их, угощали водкой, пирогами и патриотическими стихотворениями местных поэтов, вдохновленных надеждой на прибавку жалованья. Ополченцы, давясь пирогами, кричали "ура!"; зрители, ковыряя пальцами в носу, отвечали им тем же, и в газетах появлялась корреспонденция с красноречивым описанием восторгов. Вообще войной интересовались очень мало, а я только мельком слышал об ней от отца.

В это-то время я поступил в гимназию.

Кому случалось когда-нибудь осматривать большой, только что отделанный дом, тот, вероятно, путаясь по свежевыбеленным, незнакомым, пустым комнатам, чувствовал в себе какую-то пустоту и недостаток уверенности. Когда я вошел в пансион и почуял запах известки, я точно вошел в пустой незнакомый дом, и мне стало неловко. С тех пор запах известки всегда напоминает мне день моего поступления в гимназию. Едва ли в жизни я чувствовал когда-нибудь себя столь беспомощным и слабым, как тогда.

Прежде всего мучения мои начались тем, что меня обступила шумная толпа незнакомых бойких мальчиков, которые закидали меня вопросами о том, откуда я, сколько мне лет, кто мой отец и проч.

-- А ты видал Москву?-- дерзко спросил меня парень лет шестнадцати, размашисто подходя ко мне.

-- Покажи ему, Сколков, Москву!

-- Видал Москву?

-- Нет, не видал,-- смущенно отвечал я.

-- Ну, так я тебе покажу.

Он зашел сзади меня, схватил за волосы на висках и дернул кверху так сильно, что мне показалось, будто кожа отдирается от черепа. Я хотел было закричать, но в это время все вокруг меня засуетились.

-- Яков Степаныч идет! Яков Степаныч! -- зашумели вокруг меня с радостью сильно проголодавшихся людей, извещающих друг друга: "Обед несут! обед несут!"

-- Это самый лучший учитель,-- отрекомендовал мне кто-то налету.

Все бросились к скамейкам и уселись за парты. Я не поспел за другими и очутился на первой скамье с краю.

Вошел учитель довольно высокого роста, в синем фраке, с волосами, прилизанными вперед к глазам, точно заслонки у пугливой лошади. Все радостно вскочили на ноги при его появлении; он поклонился, медленно понюхал табаку, крякнул, сказал: "Ну-с" -- и подошел к первой парте.

-- Яков Степаныч, у нас есть новичок,-- сказал кто-то.