Николай Негорев или благополучный россиянин.

К полудню мы въехали в большой город с огромными, незнакомыми домами и улицами, шумящими народом. При самом въезде отец показал нам наш дом, стоявший среди огромных зеленых дерев и отдававшийся кому-то внаймы. Мы ехали полной рысью, и прохожие с любопытством останавливались, глядя на нас. Пришлось проехать много улиц, пока мы остановились около богатого дома, принадлежавшего нашему дальнему родственнику, председателю палаты, барону Шраму. Этот барон был очень маленький, неслышный старичок, которого никто не мог бы, кажется, заметить, если б на его шее не висело блестящего орденского креста на красной ленте. Крест этот, по-видимому, составлял такую же неотъемлемую принадлежность председателя, как голова у другого человека, и он изо всей фигуры старика прежде всего бросался в глаза. Я тоже прежде всего увидел этот крест на красной ленте и потом уже только приметил большую детскую голову с выдавшимея вперед лбом, с седыми, жидкими, как у новорожденного, волосами, ввалившимися потухшими глазами, сидевшую на маленьком худощавом туловище. Шрам ходил нетвердо, точно сгибаясь под тяжестью своего блестящего креста, говорил пискливым голосом и всеми своими манерами много напоминал серьезного ребенка, страдающего аглицкой болезнью. У этого дряхлого старика, который мог, казалось, упасть от порыва ветра, была молодая жена, высокая, красивая и важная, как царица. У них был сын, красивый и стройный мальчик с ловкими, плавными манерами, которого я полюбил с первого взгляда. Он был годом старше Андрея, учился уже в гимназии и носил щегольской гимназический сюртук с низеньким красным воротником (в то время воротники отличались еще безобразной высотой); к нему очень шел этот сюртук, хорошо обрисовывавший его гибкую талию и делавший его похожим на взрослого офицера.

Он встретил меня какой-то французской фразой, и я должен был покраснеть от стыда.

-- Я не говорю по-французски,-- с усилием проговорил я.

-- Это ничего,-- сказал он с покровительственной ласковостью.-- Пойдемте со мной к Альбину Игнатьичу -- это мой гувернер,-- мы теперь щиплем корпию. Вы нам поможете.

Эти слова столько же относились ко мне, сколько к Андрею, который глядел что-то очень мрачно. Мы вошли в следующую комнату, где перед подносом с корпией сидел Альбин Игнатьевич и длинными белыми пальцами с большим неуменьем, но с отменной элегантностью дергал нитку за ниткой. Это был жантильный {Жантильный -- жеманный, кокетливый (от франц. gentil -- миловидный).}, чувствительный и милый полячок, вечно улыбавшийся или приходивший в восторг. Поздоровавшись с нами, он вынул из стоявшей под столом корзины целый ворох маленьких тряпочек и разделил их между мной и Андреем.

-- Я не умею щипать корпию. Я не буду,-- сказал Андрей.

Альбин Игнатьевич пришел в ужас и широко раскрыл глаза.

-- Вы знаете ли, что эта корпия пойдет на войну? -- важно спросил он, кажется, с полной уверенностью уничтожить в прах этим вопросом своего противника.

-- А мне что за дело!-- равнодушно ответил Андрей.

-- Странно! Ты хочешь поступить в военную службу и не хочешь щипать корпии,-- сказал я.

-- Это нехорошо! нехорошо! -- с большой уверенностью подтвердил Альбин Игнатьевич.

-- Я не затем сюда приехал, чтобы щипать корпию,-- грубо сказал Андрей и вышел из комнаты.

-- Где получил воспитание этот мальчик?-- громко спросил Альбин Игнатьевич вслед уходившему брату.