Николай Негорев или благополучный россиянин.

Рассуждая, кто мог ко мне прийти, я не без смущения вышел в коридор и увидел брата. Он уже был в шинели, подпоясанный тесаком, и стоял, не снимая своего кивера с блестящим медным гербом. Его обстригли, что к нему очень не шло, и я не сразу узнал его. Мы так не привыкли здороваться друг с другом, что исполнили эту церемонию с большой неловкостью, и я повел его во двор.

-- Черт знает, какие эти скоты Шрамы! -- сказал мне Андрей.-- Хорошо, что ты не пошел к ним.

-- А ты разве был?

-- Я все воскресенья у них был. Я сегодня не простился, плюнул и ушел. Этот мерзавец Альбинка хотел было меня за уши. Да я -- нет!

-- Что же у вас там вышло? -- спросил я, предчувствуя, что вышла очень любопытная история.

-- Ничего.

-- Неужели он ни с того ни с сего хотел надрать уши?

-- Надрать! -- сердито сказал Андрей, недовольный резкостью моего выражения.-- Я показал бы ему!..

-- Да что же случилось?

-- Ничего.

Это "ничего", как оказалось, означало, что брат сделал у Шрамов скандал на всю улицу. Когда он шел к ним, у него было три рубля, и он чувствовал какое-то непонятное беспокойство поскорее истратить свои деньги. Для этой цели он купил на рынке целую связку воздушных шаров, из которых сделал очень оригинальное употребление. Пройдя к Шрамам прямо в сад, он поймал там маленькую собачонку Катерины Григорьевны, завязал ее (собачонку, а не Катерину Григорьевну) в узелок и пустил на воздух. Она полетела и, конечно, начала визжать самым отчаянным образом. Собралась громадная толпа народа, и в скандале должна была принять участие даже местная полиция.

-- Ну, что же ты здесь делаешь? -- спросил Андрей, окончив свой рассказ, пересыпанный едкими замечаниями относительно носа, волос и подбородка злокачественного Альбинки, покушавшегося на неприкосновенность братниных ушей.

-- Ничего,-- сказал я.-- Как тебя безобразно обстригли!

-- У нас отлично, весело. Я еще в неранжированной роте, а после ружейным приемам будут учить и ружье дадут. Уж я марширую, ничего... Будят только по утрам очень рано барабаном. Колотят, точно черти. Жаль, что тебя не отдали в корпус!

-- Все равно.

-- Нет, у нас лучше. Отчего ты такой бледный, точно... огурец? -- спросил Андрей, не затрудняясь в отыскании более приличного сравнения.

-- Расскажи лучше, как там у вас? -- сказал я, не объясняя причин моей огуречной бледности.

-- Немного строго, но хорошо. Заставляют постели убирать, сапоги чистить, пуговицы...

-- А тебя еще не секли?

-- Нет,-- смущенно ответил Андрей.

Очевидно, он лгал. Я не хотел его сердить и перестал говорить об этом. Мы замолчали.

-- Нельзя ли у вас тут где-нибудь билет подписать?-- спросил меня наконец Андрей.

-- Какой билет?

-- Нам дают билеты. Вот. Ну, здесь Шрам и должен расписаться, что я был у него и вел себя хорошо...

-- Как же ты теперь? -- спросил я, рассматривая билет.

-- Я сам подпишу.

Мы пошли в пансион, и я показал брату свою конторку.

-- Однако у вас тут свободно,-- сказал он, усаживаясь на скамью.

Он взял бумагу и начал пробовать почерк. Андрей вообще не мог похвалиться хорошим почерком и, простаравшись с минуту, едва вывел безобразными каракулями "Был од десяти чясоф утра сего числа до шести чесоф вечера сего числа вел себя отлично".

-- Если ты напишешь так же на билете, тебя высекут,-- сказал я, недовольный слишком громким хохотом, с которым Андрей производил свое упражнение.

Этот хохот затронул любопытство Малинина, и он, пользуясь свободой пансионских нравов, навалился брату на плечо и смотрел, улыбаясь, на его работу, не подозревая, что такие вольности с незнакомыми людьми могут привести к дурным последствиям. Брат, однако ж, вовсе, по-видимому, не удивлялся фамильярности Малинина и продолжал хохотать и писать, уверяя, что на билете следует еще обозначить, что кадет Негорев вел себя отлично, скромно и примерно, не пускал собак на воздушных шарах и заслуживает похвального листа.

-- Давай я напишу,-- вызвался Малинин, вообще очень любивший писать и пачкавший целые листы, расчеркивая на разные лады свою фамилию.

-- Ну, на,-- согласился Андрей, вручая ему перо.

Малинин был мастер своего дела, и мигом выправил Андрею билет, за что брат, не помня себя от восторга, начал трясти его за плечи.

-- Тебя отпустят? -- спросил он, оставив, наконец, Малинина и обращаясь ко мне.-- Пойдем гулять на вал. Купим яблоков, сядем и будем есть.