Николай Негорев или благополучный россиянин.

Никто не отвечал. Директор мог видеть только спины бегущих воспитанников. Прибежав в классную, все торопливо уселись на свои места у конторок, вытащили книги и начали тараторить вслух что попало. Один твердил: "l'avais, tu avais, il avait" {Я имел, ты имел, он имел (франц.).}; другой с азартом повторял: "Вандалы ворвались, ворвались вандалы, вандалы ворвались, с северных границ, с северных границ"; четвертый выводил: "Число букв языка славянского в различных букварях различно полагается"; у карты кто-то пересчитывал границы Пруссии.

Директор остановился в коридоре, как был, в ватном сером пальто, в фуражке с кокардой и галошах.

-- Что это значит? Где надзиратель?

-- Они-с, верно, вышли,-- суетливо сказал сторож, приготовившийся принять директорское пальто.

-- Куда вышли?

-- Не могу знать-с.

Директор обернулся к куче снега, но там никого уже не было, кроме Оверина, который задумчиво вертел нижнюю пуговицу курточки и дожидался, по-видимому, когда заговорит с ним директор. Но последний не удостоил его своей беседой. "Совсем дурак",-- проговорил он, махнув рукой на Оверина, и пошел в столовую, где шум твердящих уроки воспитанников очень напоминал жидовский шабаш.

-- Кто натаскал снегу? -- спросил он, выдвигая свое брюхо в столовую.

Ответа не было, все твердили свои уроки: с одной стороны слышалось: "Либо волею бысть егда человекам пророчество", с другой "Верхнее течение Волги простирается...", с третьей: "Capra in rupe pascebatur". {Коза паслась на скале (лат.).}

-- Я с вами разделаюсь! -- мотнув головой, сказал директор.

Он вышел. Все в величайшем страхе продолжали твердить уроки. Через минуту он воротился в сопровождении целой толпы старших.

-- Вы не хотите их слушаться! -- закричал он.-- Я вам покажу, как их не слушаться!

В это время вошел Адам Ильич; он запыхался, покраснел, волосы его были в беспорядке; очевидно, он бегом прибежал из дому.

-- Извините,-- забормотал он,-- я отлучился только на минуту... Они... от них нельзя отвернуться ни на минуту.

-- Я вам покажу! -- кричал нам директор, не обращая никакого внимания на Адама Ильича, заискивающая улыбка которого растянулась до ушей.

Наконец, накричавшись вдоволь, директор слегка поворотился к Адаму Ильичу.

-- Прикажите там прибрать. И вперед, любезнейший, пожалуйста, не отлучайтесь. На днях может быть губернатор.

Адам Ильич побежал в коридор. Директор повернулся к дверям, все вздохнули легче.

-- Господа, вы, пожалуйста, смотрите за ними, наказывайте их,-- обратился он к старшим.-- Если они не будут слушаться, скажите мне. Слышите ли,-- опять оборотился к нам директор,-- если кто из вас будет не слушаться старших, да я узнаю,-- запорю каналью! А вы жаловаться вздумали на старших! -- гаркнул он, обращаясь к Сколкову и Малинину, помертвевшим от страха.-- Розог!

Тут началась раздирающая душу сцена. Малинин ломал руки, валялся в ногах у директора, целовал полу его ватного пальто и вымолил только то, что его первого положили под розги. Отчаянные крики и визг розог наводили на меня такой страх, что я дрожал, как в лихорадке, и готов был упасть в обморок.

-- Палач! -- громко сказал подле меня Оверин.-- Кровопийца!

Он бросился к своей конторке и начал в ней торопливо рыться, но вдруг пошатнулся и с воплями упал на скамейку. С ним случился истерический припадок, и возмутительную экзекуцию пришлось прекратить.

Директор ушел; мы вздохнули свободно. Оверин был уложен в постель, и я пошел к нему.

-- Что это с вами? -- спросил я, останавливаясь у него в ногах.

-- Я зарежу когда-нибудь этого злодея,-- с убеждением сказал Оверин, без всякого оттенка горячности.-- Его нужно зарезать. Если б был ножик, я бы и зарезал.

Серьезный тон его слов рассмешил меня.

-- На Никейском соборе Николай чудотворец ударил богоотступника Ария по щеке. Следует всегда бить по щеке. Я его непременно ударю,-- решительно объявил мне Оверин.

-- Не хотите ли яблоков? -- предложил я, чтобы сказать что-нибудь.

-- Какие яблоки! Вы ничего не понимаете. Я не еврей. Когда Христа мучили и били розгами и плетьми, евреи смотрели на это и ничего не говорили, бог рассеял их по лицу земному. Вот и с вами го же будет.

Оверин замолчал и закрыл глаза. Он мне как-то говорил, что когда закрывает глаза, то видит царство небесное, и я, не желая теперь мешать ему в этом приятном созерцании, засмеялся и вышел из спальни. На Оверина невозможно было сердиться серьезно: он был "божий человек", как называл его Сколков.

Директор не просто постращал Адама Ильича приездом губернатора. Дня через два все начали с трепетом ожидать его, и даже Иван Капитоныч начал являться на уроки в трезвом виде.