Николай Туроверов: казак, воин, поэт

Гоня горячего коня;

Иль, караваны обнаружив,

Делили пестрые шелка, —

Рвала мотки заморских кружев

Тяжеловесная рука.

Когда же на майдане, тесно

Столпясь, вы слушали послов,

Степное солнце жгло отвесно

Вас горячей горячих слов.

И если вам грозил Аллаха

Или Москвы крутой закон, —

В мешке бросали вы с размаха

Посла с зарею в Тихий Дон.

И прибавляли вновь к оправе

Икон рубин или алмаз,

Чтоб сохранить казачьей славе

Благую ласку Божьих глаз.

1922

* * *

Как счастлив я, когда приснится

Мне ласка нежного отца,

Моя далекая станица

У быстроводного Донца,

На гумнах новая солома,

В лугах душистые стога,

Знакомый кров родного дома,

Реки родные берега.

И слез невольно сердце просит,

И я рыдать во сне готов,

Когда вновь слышу в спелом просе

Вечерний крик перепелов,

И вижу розовые рощи,

В пожаре дымном облака

И эти воды, где полощет

Заря веселые шелка.

* * *

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскаленной крымской глине.

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

Двадцатый год – прощай, Россия!

1920

Майдан

Они сойдутся в первый раз

На обетованной долине,

Когда трубы звенящий глас

В раю повторит крик павлиний,

Зовя всех мертвых и живых

На суд у Божьего престола.

И станут парой часовых

У врат Егорий и Никола;

И сам архангел Михаил,

Спустившись в степь, в лесные чащи,

Разрубит плен донских могил,

Подняв высоко меч горящий.

– И Ермака увидит Бог

Разрез очей упрямо смелый,

Носки загнутые сапог,

Шишак и панцырь заржавелый;

В тоске несбывшихся надежд,

От страшной казни безобразен,

Пройдет с своей ватагой Разин,

Не опустив пред Богом вежд;

Булавин промелькнет Кондратий;

Открыв кровавые рубцы,

За ним, – заплаты на заплате, —

Пройдут зипунные бойцы,

Кто Русь стерег во тьме столетий,

Пока не грянула пора.

И низко их склонились дети

К ботфортам грозного Петра.

В походном синем чекмене,

Как будто только из похода,

Проедет Платов на коне

С полками памятного года;

За ним, средь кликов боевых,

Взметая пыль дороги райской,

Проскачут с множеством других

Бакланов, Греков, Иловайский,

– Все те, кто славу казака

Сплетя со славою имперской,

Донского гнали маштака

В отваге пламенной и дерзкой

Туда, где в грохоте войны

Мужала юная Россия, —

Степей наездники лихие,

Отцов достойные сыны;

Но вот дыханье страшных лет

Повеет в светлых рощах рая.

И Каледин, в руках сжимая,

Пробивший сердце пистолет,

Пройдет средь крови и отрепий

Донских последних казаков.

И скажет Бог: «Я создал степи

Не для того, чтоб видеть кровь».

«Был тяжкий крест им в жизни дан», —

Заступник вымолвит Никола:

«Всегда просил казачий стан

Меня молиться у Престола».

«Они сыны моей земли»! —

Воскликнет пламенный Егорий:

«Моих волков они блюли

Среди своих степных приморий».

И Бог, в любви изнемогая,

Ладонью скроет влагу вежд,

И будет ветер гнуть, играя,

Тяжелый шелк Его одежд.

1922

Март

За облысевшими буграми

Закаты ярче и длинней,

И ниже виснут вечерами

Густые дымы куреней.

В степи туманы да бурьяны,

Последний грязный, талый снег,

И рьяно правит ветер пьяный

Коней казачьих резвый бег.

Сильней, сильней стяни подпруги,

Вскачи в седло, не знав стремян,

Скачи за выгон, за муругий

На зиму сложенный саман.

Свищи, кричи в лихой отваге

О том, что ты донской казак;

Гони коня через овраги,

За самый дальний буерак.

Пусть в потной пене возвратится

Твой конь и станет у крыльца;

Пусть у ворот ждет молодица

С улыбкой ясной молодца.

Отдай коня. Раздольно длинный

Путь утомил. И будешь рад,

Вдохнув в сенях ты запах блинный,

Повисший густо сизый чад.

Как раньше предки пили, пели,

Так пей и ты и песни пой.

Все дни на масляной неделе

Ходи с хмельною головой.

Но час пройдет. И ветер синий

Простелит медленную тень,

И в запоздалых криках минет

Последний день, прощеный день.

Сияй лампадами, божница,

В венке сухого ковыля,

Молиться будет и трудиться

Весь пост казачая земля.

1925

* * *

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, —

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода.

1926

Серьги

Моей жене

Где их родина? В Смирнель, в Тавризе,

Кто их сделал, кому и когда?

Ах, никто к нам теперь не приблизит

Отлетевшие в вечность года.

Может быть, их впервые надела

Смуглолицая ханская дочь,

Ожидая супруга несмело

В свою первую брачную ночь;

Или, может быть, прежде чем кинул

Свою жертву под гребень волны,

Разин пьяной рукою их вынул

Из ушей закаспийской княжны,

Чтоб потом, средь награбленной груды,

Забывая родную страну,

Расцветали их изумруды

На разбойном, на вольном Дону.

Эх, приволье широких раздолий,

Голубая, полынная лепь, —

Разлилась, расплескалась на воле

Ковылями просторная степь.

И когда эту свадьбу справляли

Во весь буйный казачий размах,

Не они-ль над узорами шали

У Маланьи сверкали в ушах,

Не казачью ли женскую долю

Разделяли покорно они,

Видя только бурьяны по полю,

Да черкасских старшин курени?

Но станичная глушь миновала,

Среди новых блистательных встреч

Отразили лучисто зеркала

Их над матовым мрамором плеч.