Никто не избегнет блаженства

– Русло реки прокопали совсем недавно, – тихо объяснил Добрыня. – В некоторых местах сработано слишком уж поспешно и грубо: муть до сих пор так и не осела на дно. Но иначе не получалось бы успеть вырыть дренажные канавы до затопления – вода уже вовсю прибывала. Неудивительно, что землечерпание оказалось делом первостепенной важности: все-таки когда с поверхности планеты слетели алмазные оковы, подземные воды явили себя наружу в самых необычных местах. Пришлось рыть глубокую траншею вплоть до самого океана. Князь весною планировал первым проложить фарватер, как только будет построен княжеский драккар. Но, увы, все вышло иначе. Теперь открывать судоходный путь суждено будет другому первопроходцу – Многораду Многорадовичу Перловому. И речку в честь него нарекут Многорадой.

Добрыня отвернулся от реки, тихонько окликнул стоявших поодаль Мироладу Мстиславну с Тимом и указал рукой наверх. Все, кто заметил этот жест, также с любопытством повернули и подняли головы. Со стороны понтона, где мы находились, хорошо просматривалось капище с высокими статуями, перед которыми в треножных жертвенниках курились поминальные костры. Вполоборота к нам и лицом к народу, собравшемуся на Манном поле, на мостках стояла Цветана Руса, одетая в глухое белое платье с длинными рукавами и капюшоном, скрывающим пол-лица. Узнать ее можно было лишь по неповторимой стати и грациозным движениям изящных рук в бирюзовых браслетах, бросающих в огонь горсти зерна и семян после каждого хорового исполнения ритуальных причитаний. Рядом с ней, полукругом ютились: ошуюю – Ростяна, Садко и Пересвет, одесную – Князь Кудеяр, Лучезар и Ясноок. Они также были облачены в белые траурные одежды. Поискав глазами Марсело и Хельга, вскоре я увидела и их, вырядившихся по местному обычаю. В женщине, не упускающей мужчин из поля зрения, я признала Рогнеду.

– Тело жреца временно размещено там, у подножия статуи Перкунуса, – вполголоса пояснил Добрыня, – сейчас его соборуют и понесут сюда.

– Может, нам лучше сойти с дороги? – предложил Эрлих.

– За мной, – позвал Добрыня вправо, и, миновав по крутояру череду раскидистых ив, мы спустились к лодочному домику, укрепленному на сваях и вдающемуся в русло. Отперев дверь, дружинник вывел нас через сруб на пристань, откуда река бесконечной лентой тянулась в обе стороны. Противоположный берег едва темнел вдали. Дул сырой пронизывающий ветер. Впрочем, здешняя зимняя погода все равно была сравнительно теплой: точь-в-точь, как ставшая для нас привычной середина сентября в средней полосе России – я имею в виду время после разбалансировки климата. Теперь же температура обещает вновь нормализоваться.

– Идут, – тихо произнесла Веденея.

Мы обернулись.

По широкому понтону ступали Садко и Пересвет, неся на плечах одр, на котором покоился жрец Многорад. Сзади носилки поддерживали Лучезар и Ясноок. Когда умащенное тело опустили на ложе и прикрыли хворостом, то следом на плавучий мост взошла Цветана Руса, держа в руках ротту с серебряными струнами. Здесь, вблизи, мы впервые увидели лицо прорицательницы – бледное, с темными кругами под глазами, влажное от слез.

Отвязанный плот стронулся с места, и братья – все четверо – пустили в него подожженные стрелы. Пылающая крода поглотила жреца, унося мимо нас далеко в океан. Таким образом, душа Многорада Многорадовича возносилась к его Роду. Цветана Руса ударила по струнам и запела:

Серебристые дождинки

На щеках окна:

Раньше были две былинки,

А теперь одна.

Та, что пахла хлебом сжатым,

Улетела прочь

От румяного заката

В непроглядну ночь.

А другую в сон склонила

Зимняя краса,

Белым мрамором застыла

Ранняя роса.

Две былинки,

Две кровинки

Не связать уж в сноп,

У них разные тропинки

Среди тысяч троп.

Сколько горестных преданий

Ветром занесло

Мне в окно из странствий дальних…

Где добро?

Где зло?..

И осталось лишь рубаху

Белую соткать…

Грустным и печальным был мотив у этой долгой песни. Все слушали ее в скорбном молчании, опустив головы, а мне вдруг вспомнилась наша первая встреча с отцом Многорадом в Пресвитериате подземной Мирославии, откуда мы сбежали благодаря Ростяне. И как потом стоял он, просветленный, здесь, на холме Свама, став первым жрецом, примирившим язычество с христианством. Один из самых честнейших священников на свете, притом талантливейший ученый! И какой же, нелепой, какой трагичной, однако, оказалась его участь.