Ниндзя с Лубянки

Глава 16. Сутуратогэма

Москва, Лефортовская тюрьма, конец апреля 1937 года

Когда сознание после избиений начинало уплывать, Арсению чудилась Япония. Перед глазами возникало лицо Сакамото-сэнсэя с его суровым прищуром, заплаканные глаза Эцуко – такие, какими он их запомнил, когда сказал, что уезжает из Японии надолго, огромный кричащий команды рот преподавателя из школы синоби, хохочущий крупнозубый Вакаса.

Там, в школе Черного дракона каждый день, а то и по нескольку раз за день сэнсэй напоминал о том, что главное на пути самурая – смерть, а оттого всем его слушателям, кто был хоть немного посообразительней общего уровня курсантов, было понятно, что главное на пути синоби-разведчика – это жизнь. Именно ее, а не смерть любил сэнсэй, и любовь эту нельзя было скрыть никакими рассуждениями о страхе, о бренности земной жизни, о непременном перерождении в лучшем качестве и даже напоминаниями о священном долге перед императором – воплощении духа каждого японца. «Я не японец, я – кореец», – вспоминал Арсений Чен десятки раз в день – при каждом напоминании сэнсэя, Оды, приемного отца, Вакасы, других его учителей и однокашников о «священном долге каждого японца и самурая». «Я не японец, я – кореец, – думал тогда Чен и добавлял: – Но и мой путь – путь жизни, а не путь смерти. Значит, надо выживать».

С тех пор прошло несколько десятилетий, наполненных такими событиями, что их хватило бы и на десяток жизней завзятых искателей приключений. Он столько раз пытался выхватить из рук судьбы ее кий, которым она с таким изяществом бильярдными шарами с треском отправляла то к вершинам власти, то на тот свет многих его друзей и знакомых, что в какой-то момент ему стало казаться, что он и в самом деле способен строить свою жизнь. Хотя все вокруг свидетельствовало прямо об обратном, он уверовал в собственное всемогущество относительно выбора своей же собственной судьбы. Глупец! Кореец. Он давно и думать забыл о своем корейском происхождении, о цели обучения в школе ниндзя, о священной кровной мести. Нет, иногда, конечно, мысли о корейском прошлом, об отце, его нравоучениях, подтвержденных потом картинками расстрелов в Приморье, возвращались, но… работа уже затянула его. Ему стало интересно играть не с японцами, нет. Их считал туповатыми и скучными. Судьба – вот кто был настоящий игровик. И вот теперь, когда он первый раз почти проиграл ей, Арсений Чен внезапно вспомнил все, чему его учили, вспомнил, кто он и зачем живет, ради единственной цели – чтобы выжить, чтобы вырвать свою жизнь у циничного победителя. Он придумал это все не для службы родине, не для выполнения священного долга синоби, нет – он просто хотел жить. И теперь оставалось только решить – как.

Теперь, в Москве, в камере Лефортовской тюрьмы, способов выживания оказалось в его распоряжении немного. Вернее, их не было совсем. Надо было просто вспомнить все, проанализировать все, что ему было известно, и сделать из этого правильные выводы и применить их на практике. Старший лейтенант госбезопасности Арсений Тимофеевич Чен прекрасно знал способности системы, которой служил полтора десятка лет. Но по этой же самой причине ему прекрасно было известно, что даже самая совершенная система имеет свои слабые звенья, уязвимые стороны. Система контрразведки НКВД была похожа на хорошо знакомую ему систему японской контрразведки – и организационно, и идеологически. Она работала без сбоев, как однажды хорошо отлаженный механизм. Сломать этот механизм ударом снаружи было невозможно. Это мог только его «мастер-наладчик», которым был даже не глава ведомства, а глава государства – Сталин.