Niro. Сборник рассказов.

— Сегмент номер шестнадцать–А… — бормотал Лузянин. — Переместить… Этот участок явно бракованный… Ух ты! — удивился он, услышав, как громко и нетерпеливо заурчало у него в животе. — Сегмент номер шестнадцать–Б…

Раздался очередной гудок криогенератора.

— Минус семьдесят, — удовлетворенно отметил профессор. — Через двенадцать часов будет готово. И я назову его Андреем.

О том, каким должно было быть имя их ребенка, Кира говорила часами. В такие моменты Лузянин был готов провалиться сквозь землю — настолько трагичными были подобные разговоры. Жена относилась к ним со всей серьезностью, перебирала множество вариантов — профессор чувствовал себя предателем, зная о том, что её мечта может сбыться со дня на день, но будучи не в состоянии сказать ей всю правду, чтобы не допустить никакой утечки информации. Привыкнуть к этим разговорам Лузянин так и не смог — каждый раз с трудом сдерживал слезы, находил какой–нибудь предлог выйти из дома и прогуляться.

Конечно, Кира не сошла с ума, но настолько зациклилась на своей проблеме — невозможности зачать ребенка, — что временами мужу казалось, что её рассудок может дать трещину. Лузянины вместе ходили к семейному врачу, жена занималась с психотерапевтом — подобные методы воздействия на сознание давали свои плоды, Кира прекращала разговоры о ребенке как о чем–то потенциально возможном в её положении. Лишь длинный рубец на животе периодически напоминал ей о выстрелах «Индианы Джонс» — и Лузянин четко научился определять, когда это происходит. В такие интимные моменты он заставал её в расстегнутом платье перед зеркалом разглядывающей побледневший послеоперационный рубец. Кира медленно гладила живот, будто представляла себя беременной (так это все казалось Лузянину), глаза её в такие моменты блестели от слез — и через два–три дня можно было уже идти к психотерапевту.

Тяжелее всего дались ученому последние два года семейной жизни. По видимому, материнский инстинкт включился в Кире на максимально возможную величину, она стала поговаривать о том, чтобы взять ребенка из детского дома, потом начала изучать тему суррогатных матерей (что привело Лузянина просто в ужас) — профессору пришлось провести несколько душещипательных бесед со своей женой, чтобы хоть как–то нейтрализовать все происходящее. К тому времени он уже вел работу по созданию (если можно так сказать) собственного ребенка — и ему не нужны были не детдомовцы, ни суррогатные мамы.

Когда работа начал подходить к логическому завершению, Лузянин отправил Киру к своей матери, чтобы исключить все возможные проблемы. Дав маме указания, как себя вести в случае возникновения стандартной ситуации под названием «Материнский инстинкт», он с неспокойной душой отправился в институт, где и жил безвылазно уже в течение двух месяцев, вселяя уважение в сердца своих коллег и учеников упорством в достижении цели (о которой они, кстати, не имели никакого представления).

Работа продвигалась довольно туго — как тяжело обычно бывает первопроходцам, не знающим точного направления. Профессор, привыкший к многолетней рутине разгадывания кода ДНК, внезапно испугался, что не сумеет достойно закончить свое исследование и создать то, к чему стремился. Он стал много курить; уборщица, приходившая по утрам, выгребала за ним огромное количество окурков, ругалась про себя, но профессора жалела — через две недели после его добровольного заточения в институте принесла ему пепельницу побольше (в душе Лузянин понимал, что от этого выиграла только сама уборщица — ей стало удобней выносить мусор из кабинета).

Трижды он едва не запорол всю работу, получив сомнительные результаты и использовав их на последующих этапах без тщательной перепроверки. Но всякий раз после очередной ошибки он брал себя в руки, возвращался к исходному моменту и, прежде чем продолжить, смотрел на фотографию Киры — взгляд жены, отдающий огромное количество теплоты, вселял уверенность.

Вообще, на заключительном этапе неудачи преследовали его гораздо чаще — будто бы природа возмутилась и не хотела, чтобы результаты работы Лузянина обрели материальное воплощение. Как–то раз во время длительного расчета генома одной из хромосом в институте погас свет, похоронив итог почти двухдневного вычисления — и это отшвырнуло Лузянина на пару недель назад. Профессор сумел все восстановить — и на очередном не менее ответственном этапе заснул за компьютером с сигаретой в зубах, пепел упал на лежащую на столе дискету с полученной тремя часами ранее формулой, расплавил чувствительную пластмассу — и Лузянин бился в истерике у окна примерно тридцать минут, поняв, что забыл сделать бэк–ап. Короче, жизнь била профессора — но и он не оставался в долгу.