Niro. Сборник рассказов.

— Мы все знаем, чем закончилась история. Отец Джереми погиб от руки Лайма и был причислен к лику святых…

Морган Кант вздохнул и непроизвольно потер рубец на шее, чем привлек к нему взгляды сидящих напротив парней.

— Мне это известно из первых рук.

— От самого Лайма? Или, может быть, это рассказал вам сам Джереми — после своей смерти? — ухмыльнулся Марч, пытаясь удержать нить разговора в своих руках. Трое геологов из пяти улыбнулись — это придало уверенности священнику.

Кант вздохнул — ему очень не нравилось направление разговора:

— Все дело в том, что Лайм вошел к Джереми не один. Он взял заложника. Ребенка.

— Ребенка?.. — недоуменно переспросил Марч.

— Мальчика шести лет. Маленького Моргана Канта.

Рубец на шее медленно наливался кровью…

* * * * *

Проблема обозначилась к концу третьего месяца полета. Сам Дэвидсон ощутил присутствие чего–то непонятного гораздо раньше, заметив холодок в груди при воспоминаниях о доме. Ему очень хотелось подойти к огромному экрану, имитирующему иллюминатор, и увидеть там не неподвижную звездную бездну, перечеркнутую дугой Млечного пути, а Землю — оставленную где–то далеко–далеко, любимую, теплую, голубую… Но её там не было.

Холод проникал, как казалось Лайму, сквозь этот экран внутрь корабля. Находясь в Детском Зале, учитель на так остро чувствовал ограниченность пространства мчащегося в космосе корабля — но стоило рабочему дню окончиться, стоило всем матерям забрать своих чад назад, и клаустрофобия овладевала им, захватывая рассудок целиком.

Вначале он пытался контролировать это ощущение, изучая феномен боязни замкнутых пространств в справочниках, беседуя с корабельным психологом на отвлеченные темы (лишь бы слышать человеческую речь, видеть перед собой понимающие глаза). Дэвидсону вообще все вначале показалось странным — ведь, находясь на Земле, он прошел тест на то заболевание, которым страдала его душа; он жил в закрытой лаборатории в Пенсильвании в течение трех месяцев на глубине двухсот метров в коллективе двенадцати человек, выполняя все те же обязанности, что и сейчас — из двенадцати человек двое были детьми десяти и одиннадцати лет. У педагога все получалось; ни на секунду, ни он сам, ни наблюдатели от НАСА не заподозрили ничего, хоть отдаленно напоминающего клаустрофобию. Лайм вообще был идеальным во всех отношениях — около трех лет назад ему вырезали воспаленный аппендикс, никогда в жизни он не получал сотрясения мозга, все суставы работали в полном объеме, время реакции было близко к тому, что показывают на тестах пилоты — короче, обузой в космосе он мог стать с очень маленькой долей вероятности. И вот случилось…

Хуже всего было то, что дети, ради которых он и полетел, поглощали огромное количество той жизненной силы, которая могла помочь Лайму бороться со своим недугом. Дэвидсон понимал, что так долго продолжаться не будет; когда–нибудь наступит переломный момент, рассудок учителя не справится с такой нагрузкой, какой оказался замкнутый мир звездолета в миллионах и миллиардах миль от Земли. Каждый вечер, возвращаясь в свою комнату на Семейном ярусе (он был одинок, но жил там же, где и большинство детей, чтобы всегда быть рядом), он мечтал об одном — вернуться домой, в Вашингтон. Защелка дверного замка, отгораживая его от малолюдного коридора, пробуждала к жизни все его страхи.

Он медленно опускался в кресло в дальнем углу комнаты, включал «квадро», которое тут же наполняло пространство вокруг учителя картинами, запахами, шумом дикой природы, заставляло хоть ненадолго, но окунуться в мир родной планеты. Так он ухитрялся продержаться примерно час–полтора, прогуливаясь из угла в угол по девственному сибирскому лесу или по берегу Миссисипи. Потом их лечебное воздействие ослабевало — он начинал замечать сквозь стволы деревьев обшивку стен, команда голосом выключала красоту природы и возвращала в мрачный мир одиночества. В среднем раз в два–три дня Дэвидсон не выдерживал нагрузки на психику, выходил в коридор и бродил там, хоть на чуть–чуть освобождаясь от ощущения замкнутости комнаты.

Конечно, по отношению к маленькой комнатке шесть на четыре метра, коридор казался огромным, порой бесконечным (тот, что пролегал по главному меридиану корпуса, был примерно шестьсот метров в длину). Но стоило вспомнить, где находилась сейчас «Вирджиния» и с какой скоростью удалялась она от Солнца — и ужас овладевал Лаймом с новой силой; ноги подкашивались, в груди начинало стучать сердце, да так, что становилось больно в висках. Он с огромным трудом, закрыв глаза и вцепившись во что–нибудь неподвижное и прочно закрепленное к стене, умудрялся побороть в себе желание мчаться на поиски выхода из звездолета, неважно куда — лишь бы на свободу, из скованного сверхпрочными шпангоутами корпуса на волю, на Землю, домой… Это не было клаустрофобией в полном смысле этого слова — ведь он понимал, что болен, а следовательно, не был больным до конца. Но легче от этого не становилось. С каждым днем контролировать свое состояние было все тяжелей; сон приходил только после приема седативных препаратов.