Niro. Сборник рассказов.

Когда комиссия по отбору команды для полета «Вирджинии» обнаружила в огромном количестве заявок анкету отца Джереми, все остальные кандидатуры отпали сами собой. А когда капитан Брасс узнал, что вместе со святым отцом летит и его детище, сам «Святой Матвей», он даже немного испугался. Он еще никогда не перевозил на борту искусственных богов…

* * * * *

— …Мне кажется, вы несколько увлеклись описательной частью, — прервал Канта Марч. — Все это мы и так с вами знаем из дневников капитана Брасса и из логов «Святого Матвея», извлеченных после гибели отца Джереми из «черного ящика» независимыми экспертами. Хотелось бы поподробнее услышать вашу версию того, что произошло в комнате капеллана, когда туда вошел Дэвидсон — не знаю, насколько она окажется правдоподобной.

— Вот–вот, логи… — ухмыльнулся Морган, потирая шрам на шее (это он делал машинально с самого начала разговора). — И вы туда же… А ведь до сих пор непонятно, чего больше в «Святом Матвее» — от искусственного интеллекта или от бога.

— Что вы имеете в виду? — насторожившись, спросил священник.

— Вы когда–нибудь исповедовались ему?

— Естественно, — чуть ли не возмутился Марч. — Как по долгу службы, так и по велению сердца!

— Ну и как ощущения? Вам было что ему сказать?

— Тайна исповеди нерушима — это один из вечных законов церкви, — сказал Марч.

— Но если есть логи — значит, кто–то их читает, — ответил ему Морган. — Это тоже закон, но несколько иного мира — мира компьютеров…

* * * * *

Увидел и рассказал обо всем самый маленький член экипажа «Вирджинии» — Самюэль Баркер, которому было всего четыре года, и он боготворил своего воспитателя даже больше, чем собственных родителей.

Запыхавшись и забывая глотать слюну, Самюэль восхищенно (совершенно не понимая происходящего) поведал своим старшим товарищам (семи и восьми лет соответственно) о том, что их учитель мистер Дэвидсон гуляет по звездолету с лучевым пистолетом в руках.

— Он, наверное, решил записаться в десант! — выпалил в конце Баркер. — А как же мы? Он уйдет от нас? А кто будет читать мне сказки перед сном?..

О сказках Лайм, конечно же, не вспоминал. Вытащив из кобуры дремлющего адъютанта командира десантников лучемет, он тихими шагами удалился в свою комнату, где ознакомился с принципом стрельбы из него при помощи интерактивного справочника, даже сумев пострелять (естественно, виртуально) в мельтешащие вдоль стен мишени. Результаты стрельбы оставляли желать лучшего, но особой меткости Дэвидсону не требовалось — пистолет был нужен ему больше для психологического давления (а на самом деле для уверенности в собственных силах — но в этом Лайм себе не признавался).

Отмечалась интересная деталь — с пистолетом в руках клаустрофобия куда–то подевалась; причем так далеко, что Лайм на несколько секунд засомневался в своих намерениях. Казалось, что все страхи и опасения Дэвидсона беспочвенны, что их нет и просто–напросто никогда не было. Оружие внушало то, что и должно было внушать с момента своего появления на свете — уверенность и безнаказанность. Дэвидсон, забыв о своем предназначении на этом корабле, о своем педагогическом образовании, тупо смотрел на лучемет, периодически закатывая глаза к потолку. Он просто предавался физическому наслаждению от отсутствия страха — это чувство было сродни оргазму.

Захотелось чего–нибудь горячительного. Для людей, не связанных с несением вахт, это не было запретным. Лайм отложил оружие в сторону, поднялся с дивана, сделал несколько шагов к бару и едва не упал на пол — настолько сильно ударил его откат той счастливой волны отдыхающего рассудка. Болезнь вновь подчинила его себе — с новой силой, словно мстя за минуты, которые Дэвидсон провел, выпутавшись из её сетей. Ноги вновь стали ватными, к горлу подступила волна тошноты, и Лайм, сам не осознавая свой поступок, ринулся к оставленному на столе лучемету.

Металл рукояти, оттянув нетренированную кисть, дал вздохнуть и распрямиться; расширенными от ужаса глазами Лайм оглядел комнату. Если бы его мог увидеть в эту минуту кто–нибудь посторонний, то с огромной долей вероятности можно было сказать, что больше ни одна мать не доверит Дэвидсону своего ребенка. Наступил тот миг, за которым человек перестает быть человеком — ужас проникает в него полностью, становится частью личности, его главной составляющей, доминантой. Больной рассудок — это не больной зуб; никаким скальпелем нельзя вырезать то червоточинку, что расплавляет сознание, ежеминутно и ежесекундно подталкивая человека к пропасти.

Дэвидсон прижал лучемет к груди.

— Домой… Я хочу… домой, — коротко сказал он невидимому собеседнику. Небольшая группа нервных клеток в его головном мозгу, подчинившая себе его и контролировавшая каждый его шаг, потихоньку подводила его к последней черте.

— Домой, на Землю… Ведь есть же Волна — значит, кто–то её создает…