Niro. Сборник рассказов.

Кузнецов вышел на улицу следом за прапорщиком. «Лэндровер» урчал у подъезда, радуя глаз полковника выправленным правым крылом (после того, как в День Победы Кузнецов решил вспомнить, что же это такое — держать в руках НАСТОЯЩИЙ руль — машина почти две недели простояла в ремонте; полковник перевернулся дважды, так и не поняв, что же произошло на дороге с неожиданно упрямой машиной). Водитель, увидев своего командира, подобрался, приглушил радио, машинально поправил сиденье рядом с собой.

Полковник открыл дверцу, оглянулся на дом, подняв взгляд к тому окну, из которого он пару минут назад смотрел на улицу. Стекла блестели, омытые дождевой пылью; сквозь этот водяной блеск ничего не было видно. У полковника непроизвольно дернулась щека; он вдруг понял, что сержант за рулем и прапорщик, вцепившийся мертвой хваткой в черный огромный зонт, не сводят с него глаз и видят каждое его движение, чувствуют каждый вдох. Так получилось, что они не знали, какое «развлечение» предстоит полковнику сегодня — но оба понимали, что неспроста у Кузнецова ходят желваки на скулах и время от времени пальцы сжимаются в кулаки.

Кинув последний взгляд на свое окно, где за шторой — он точно знал — стояла жена, которая после гибели сына не выходила его провожать. Кузнецов поставил ногу на подножку. Прапорщик со щелчком сложил зонтик, запрыгнул на заднее сиденье. Хлопнула дверца; полковник положил ладони на поручень перед ним на приборной панели, коротко кивнул. Сержант ответил ему тем же, включил передачу; «дворники» смахнули очередную порцию полудождя–полутумана с лобового стекла.

Наверху, в окне, колыхнулась тяжелая штора, провожая отъезжающий «джип»…

* * * * *

Его никто не торопил. Не принято было подгонять того, кто шел на полигон. Несмотря на то, что сроки испытания были достаточно жесткими, приказать полковнику не мог никто. При желании он имел право отказаться, перенести на час, на день, на неделю. Сослаться на здоровье, на нервы, на погоду. И он уже дважды воспользовался своим правом на это. Один раз это случилось в тот день, когда его старшая дочь должна была рожать; он всю неделю был на взводе, отрывался на подчиненных, требовал у доктора транквилизаторы — и в итоге отказался от выхода на полигон, где в тот раз опробовалась новая техника.

Спустя семь дней, когда все уже случилось и на свет появился прекрасный крепыш, дочь была здорова и счастлива — он сам назначил время испытания, и после того, как сетки прицелов спроецировались на сетчатку, Кузнецов выполнил несколько упражнений на «отлично», а в дополнение ко всему нашел два серьезных недочета в искусственном интеллекте ракетной установки, а именно в том его звене, которое обрабатывало типы самолетов, заходящих на бомбометание.

Во второй раз (примерно год назад) все было гораздо хуже. Погиб Виталий. Единственный сын, пошедший по стопам отца. Погиб в бою. Его истребитель был сбит. То, что лежало в «цинке», вряд ли имело отношение к останкам мальчика. Куски приборных панелей, расколотый шлем да несколько обрывков высотного костюма. Все, что осталось от сына. И Кузнецов передал право управления новой моделью бронетранспортера своему дублеру.

Он, конечно, присутствовал на испытании. Сидел в бункере, смотрел на происходящее через глаза видеокамер, кусал губы и вертел в руках жетон Виталия, уцелевший в буре, поглотившей самолет. Кузнецов знал, что смог бы выполнить все задания, данные дублеру для прохождения препятствий, но благоразумно решил отклонить непосредственное участие в испытании. Зная себя, он очень боялся заполучить в руки оружие.

Конечно же, все прошло. Горечь утраты улеглась; душевная драма спряталась где–то на дне сознания. Полковник регулярно испытывал новые виды интеллектуального вооружения — танки, ракетные и зенитные установки, снаряжение кибер–солдата, множество компьютерных дополнений к обмундированию, делавших человека в форме все более и более неуязвимым. Только иногда он бросал короткий взгляд в зеркало, отмечая на шее жетон на цепочке — жетон сына.

Вот и сегодня — в очередной раз отогнав попытавшиеся встать на дыбы мысли о жене и погибшем сыне, Кузнецов отметился отпечатком ладони на фоторецепторе секретной службы. Дверь бесшумно открылась, лифт опустил его на несколько десятков метров под землю; оказавшись на служебном ярусе номер четыре. Массивная дверь медотсека приветливо (несмотря на свой огромный вес) распахнулась, впустив Кузнецова внутрь. Док махнул ему рукой, не отрываясь от своих пробирок, кардиограмм и всякой другой чепухи. Полковник опустился в кресло, ставшее за годы работы здесь привычным. Впервые опустился в него, не раздевшись до пояса.

Усталый взгляд скользнул по экранам мониторов, по связкам проводов; несколько микроскопов, стоящих в ряд, большие шкафы со стеклянными стенками, украшенные надписями «СТЕРИЛЬНО», «НАРУЖНОЕ», «НЕОТЛОЖНАЯ ПОМОЩЬ». Кузнецов зачем–то прислушался к успокоившемуся сердцу, не почувствовал никаких перебоев в нем и поднял глаза на врача. Тот в недоумении стоял и смотрел на него строгим взглядом.