Нить Лекаря

Одной из таких волн унесло в неизвестность Пауля Ланге, хорошего человека и врача, единственного немца, с которым у меня установились доверительные дружеские отношения. Мне импонировали его открытость, честность, смелость суждений. Как-то в одной из бесед он рассказал одну историю, приключившуюся с ним. Она очень точно передавала особенность характера Пауля. Будучи человеком вспыльчивым, он не удержался и бурно выразил своё недовольство поступком своего сына. Присутствовавшая при разговоре жена не смогла унять страсти, бушевавшие в Пауле. Потом неожиданно он успокоился, подошёл и обнял сначала сына, а следом жену и попросил у них прощение за свою невыдержанность. «Фридрих, ты понимаешь, я вышел из себя и вдруг почувствовал к ним такую любовь, что мне стало стыдно за себя. И пусть я был тогда прав, всё равно, это нисколько не оправдывает мою выходку. Тогда что-то нашло на меня, затмение какое-то. Впредь я старался больше не доводить ситуацию и себя до такого помрачения. Стал более выдержанным в семье».

Довольно эмоциональный в жизни Пауль Ланге за операционным столом, со слов доктора Клейнера, преображался до неузнаваемости. Как никто другой он был способен скоро установить контакт с пациентом, полностью расположить его к себе, что для нас врачей является крайне важным. Перед операцией мой друг требовал полную информацию о больном, его заболевании. Оперировал Пауль быстро, добротно, не боясь принимать ответственных решений, если возникали нестандартные ситуации, оставаясь всегда с «холодной головой».

В госпитале Ланге уважали и ценили. Однако после смерти сына на фронте, он сильно переменился. Потеря единственного чада сделала из него разуверившегося во всём человека. Свои суждения о войне, напрасных жертвах, Пауль озвучивал не стесняясь, и не опасаясь последствий.

Когда мы виделись с ним в последний раз, он был крайне раздражён. Напоминал кипящий котёл. Его нетерпение к нацистскому режиму росло по мере увеличения поступления раненных в госпиталь. Ланге говорил, что «нацизм» из здоровой нации превратил её в «нацию уже физических инвалидов» и смотреть на это у него уже нет сил. Я стал замечать, как Пауль довольно в грубой форме стал разговаривать с начальником госпиталя Вальтером Гроссманом, иногда называя того тряпкой прямо в лицо. Мне же он как-то сказал: «Фридрих, не сочти меня невежей, но смотреть спокойно на Вальтера не в состоянии. В университете он подавал хорошие надежды, мог действительно стать замечательным врачом, а стал политиканом и конъюнктурщиком. Обидно. Где та старая, добрая Германия, если подобные Гроссману лезут туда, куда не надо, размениваются, ломают себя и подстраиваются, становятся мелочными. Нет больше её и никогда не будет, даже если Германия когда-нибудь и возродится. В ней осталось мало добрых и открытых людей, а настоящее дружелюбие ушло безвозвратно в прошлое».

После той встречи Пауля неожиданно перевели в другое место. Я больше ничего о нём не слышал, а коллеги на вопрос о Ланге говорили, что он «в каком-то госпитале на востоке» и уклонялись от дальнейших расспросов.

На улице как-то встретил доктора Кляйнера.

– Добрый день, Йенс!

– А, Фридрих, добрый день! Сегодня очень морозно, не находите?

– Да, это же Россия. В такое время здесь всегда холодно. Я давно хотел у вас спросить, куда делся Пауль. Мне никто ничего не может сказать вразумительного.

– Боюсь, я тоже не пролью свет на причину исчезновения нашего друга. Я располагаю только общими сведениями. Извините меня, Фридрих, мне надо идти.

– Не смею вас больше задерживать. Всего хорошего, Йенс.

– И вам.

Всё ясно…

В начале марта к нам домой зашёл обер-ефрейтор медицинской службы. Он передал сложенный листок бумаги и сказал, что записку его попросил передать подполковник Пауль Ланге, служащий у них в госпитале. Я предложил гостю пройти отдохнуть и поужинать с нами, но он отказался, сославшись на занятость.

Мне было приятно и радостно получить известие от Пауля, а потому, не мешкая, сразу прошёл к себе в кабинет и сел читать. Послание состояло из нескольких строчек, написанных скорописью, видно, что мой друг очень торопился. Я так и представил его, сидящего где-нибудь на ящиках и пытавшегося в суматохе написать короткое письмо, а кругом разрывы снарядов, гарь, копоть.

«Дорогой друг, Фридрих.

Чей-то злой язык отправил меня на Волгу. Может быть, это и к лучшему. Здесь, я тебе скажу, наше положение скверное. Плевать я хотел на всех бездарностей, заваривших такую кровавую кашу. Меня утешает одно, я нахожусь среди честных вояк, гибнущих под огнём русских, и понимающих чудовищный обман фюрера, который всех нас завёл на смерть. Мы отступаем. И завтра, а, может, и сегодня меня не станет. Спасибо, Фридрих, за все те добрые слова сочувствия, что говорил мне, когда я получил известие о смерти своего сына. Прощай!»