Нити

Антон ждал от портного ответа, но ответа не последовало. Кофе закончился. Приятели Антона не вернулись к работе; вместо этого Клавдий достал засаленную колоду карт и стал раздавать на троих:

— Пики! У кого шестерка?

Троица деловито зашлепала картами, Антон выбил трубку четкими, профессиональными движениями. Затем резко встал, зашел за трубу и вынул откуда-то моток бечевки: такой перевязывают посылки на почте. Он подошел к Илье и привязал один конец бечевки к его левой руке, а другой, оторвав от мотка, завязал на своей. Получилась связка.

— Ладно, пошли, — указал на проход, уводящий в недра подвала. — Мы скоро вернемся.

Бомжи закивали. Эдик сел на место Антона и вытянул руки к еще работающей плите. Пес повернул голову, но остался лежать.

— Чего встал? — Антон нетерпеливо дернул за бечевку, словно хозяин зазевавшуюся собачку. И они двинулись вдоль трубы во тьму, изредка разрываемую сигнальными лампочками. Илья видел перед собой мерно качающуюся спину Антона, в бурых пятнах и заплатках. Скрытая темнотой, она едва проступала контурами, и непривыкший Илья каждую секунду ожидал столкновения лбом с какой-нибудь железкой. Они шли несколько минут, и, исходя из габаритов здания, давно должны были обойти весь подвал, но магистральный проход тянулся, бомж вышагивал впереди, а бечевка мерно, в такт шагам натягивалась и провисала.

Стало совсем темно. В какой-то момент Илья поймал себя на том, что не видит уже ничего — ни спины Антона, ни трубы отопления, протянутой сбоку. Он остановился, и бечевка тут же натянулась. Илья остался стоять. Позвал:

— Антон? Ты где?

— Где! Где! Где! — отозвалось гулкое эхо.

— Антон!

— Он! Он! Он! — ухнуло эхо.

Илья осторожно вытянул руку, пошарил перед собой, по бокам. Пустота. Воздух был холодным. Он слепо шарил руками вокруг. Закружившись, Илья потерял направление и окончательно запутался. Бечевка повисла и опустилась дохлой змеей на бетонированный пол. Илья поднял ее и, перебирая в руках, пошел вперед.

Илья шел несколько минут, но бечевка никак не желала кончаться. Он звал бомжа, впрочем, уже без особой надежды на успех. Если это розыгрыш, то мастерски исполненный.

Мобильник! Илья вынул аппарат из кармана и включил. Экранчик засветился бледно-зеленым. Выставил этот фонарик перед собой, попытался разглядеть окружающее, но не находил ничего, кроме бетонного пола, густо усыпанного пылью, которая тихо хрустела под ногами. Илья обратил внимание на странную деталь — пыль была испещрена тонкими протяжными канавками, напоминающими следы от червей. Но если так, то этих червей здесь должны быть миллионы, и расползались они в хаотичном порядке.

Внезапно он понял, что бечевка, привязанная к руке — не одна. К правому запястью была привязана такая же. И к ногам. И все они убегали в разные стороны. Илье стало дурно от предчувствия. Тишина обволокла, закладывая уши.

Его бросало то в жар, то в озноб. Что-то внимательно рассматривало его из темноты, которая постепенно отступала, обнажая серый пол. И он увидел себя, обмотанного бечевками с ног до головы, концы которых убегали в окружающую темноту.

Мошка в сети.

Скоро приползет паук.

Бечевка, привязанная к шее, натянулась первой. Резко, сильно, впиваясь в кожу. Илья сделал шаг по инерции. Чувствуя, как на шее вздуваются жилы, он попытался отвязаться, но в этот момент натянулись все веревки, разом. Илью распластало в воздухе, словно человека из знаменитого рисунка Леонардо да Винчи. Не в силах пошевелиться, распятый, он мог только бессильно наблюдать, как все эти бечевки постепенно вкручиваются в кожу, до крови, до мяса, словно стремились раствориться в его теле. А затем что-то произошло, и он увидел — это вовсе не веревки.

Это жилы тянулись из его тела в жадную пустоту. Белесые, чуть влажные, связующие мышцы нитки выпростались из него и устремились во все стороны, оставляя после себя лишь боль, которая ошпаривала нервные окончания и накатывала на мозг пульсирующими волнами.

Он кричал.

Истекал кровью, сочился ей, как потом в жаркий июльский полдень.

Тьма озарилась огнями, которые водили вокруг него хоровод. И, сквозь пелену кровавого пота, застилавшего глаза, он увидел, что они приближаются, ползут по протянутым сухожилиям, словно по бикфордову шнуру, а уже через секунду он вспыхнул живым факелом, чувствуя отвратительно-сладкий запах горелого мяса.

Он пылал, как костер язычников во время жертвоприношения. Горел, но не сгорал. Мечтал о смерти, но оставался жив. Мир превратился в преисподнюю, где холодная чернота уступила место адскому жару вечной бойлерной, где даже воздух был горючим, и вспыхивал крошечными искорками. Его кожа давно слезла с мяса, глаза вытекли, кровь вскипела в жилах, а голый череп избавился от волос, как от шелухи. Его тело распалось, раскрошилось на угольки, под которым проступили белые косточки, но вскоре и они рассыпались золой в пространстве.

Но он существовал, продолжал жить. Каким-то немыслимым образом.