Ницшеанские размышления. Очерки по философии маргинальности

В одном из своих писем Ф. М. Достоевский так характеризует сам себя: «Натура моя подлая и слишком страстная, везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил».[57] Приведенная самохарактеристика содержит формулировки, имеющие чрезвычайно важное значение для понимания творческого наследия писателя. Основополагающая установка большинства героев Достоевского, их жизненное кредо может быть охарактеризована этой формулой: дойти до последнего предела, перейти за черту. В философском плане эта направленность на предел и границу может быть концептуализирована с помощью такого термина, как «трансгрессия». Трансгрессия в самом широком смысле предполагает как раз всевозможные формы и способы нарушения границ, переступания пределов, переходов за черту. При этом трансгрессию как таковую не следует смешивать с трансценденцией. Последняя предполагает не нарушение границ, но выход за границы конечного и обусловленного по направлению к бесконечному и к безусловному. При этом сама граница не только сохраняется, но и полагается, утверждается в качестве необходимого условия разграничения двух областей бытия: конечного и бесконечного. Трансгрессия осуществляет именно нарушение границ, следствием чего становится взаимопроницаемость гетерогенных областей бытия, стирание различий между противоположностями, устранение ценностной иерархии. Если трансценденция высвечивает высшие сферы бытия, то трансгрессия раскрывает область незавершенного перехода, утверждает не бытие (в парменидовском смысле), но становление. Иерархичность здесь уступает место амбивалентности.

В произведениях Достоевского трансгрессия выступает в качестве основы как поэтики, так и идейно-смыслового содержания. На уровне поэтики трансгрессивные феномены были эксплицированы М. М. Бахтиным. Введенные им в оборот понятия карнавализации, полифонии, двухголосого слова подходят под концептуальный горизонт трансгрессии, так как описывают различные способы нарушения границ. Так, например, Бахтин дает такую характеристику «Преступлению и наказанию»: «Все в этом романе – и судьбы людей, и их переживания и идеи – придвинуто к своим границам, все как бы готово перейти в свою противоположность (но, конечно, не в абстрактно-диалектическом смысле), все доведено до крайности, до своего предела. В романе нет ничего, что могло бы стабилизироваться, оправданно успокоиться в себе, войти в обычное течение биографического времени и развиваться в нем (на возможность такого развития для Разумихина и Дуни Достоевский только указывает в конце романа, но, конечно, не показывает его: такая жизнь лежит вне его художественного мира). Все требует смены и перерождения. Все показано в моменте незавершенного перехода».[58] Здесь все: придвинутость к своим границам, переход в противоположность (причем, не в диалектическом смысле, т. е. без примиряющего синтеза), доведение до крайности и до предела, момент незавершенного перехода, – все включается в концептуальное пространство феномена трансгрессии. Природа карнавального мироощущения глубоко трансгрессивна. И, кроме того, формулировки Бахтина соответствуют приведённой выше самохарактеристике Достоевского: «во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил».

Мы сосредоточимся на анализе трансгрессивных феноменов в романе «Бесы». М. Бахтин отмечает: «В романе «Бесы», например, вся жизнь, в которую проникли бесы, изображена как карнавальная преисподняя. Глубоко пронизывает весь роман тема увенчания – развенчания и самозванства (например, развенчания Ставрогина Хромоножкой и идея Петра Верховенского объявить его «Иваном-царевичем»). Для анализа внешней карнавализации «Бесы» очень благодатный материал».[59] «Бесы» дают чрезвычайно богатый материал для анализа трансгрессии в художественном произведении. Здесь в изобилии представлены такие трансгрессивные стратегии существования, как разврат, пьянство, самоубийство, кощунство, юродство, шутовство. Все доведено до крайних пределов, во всем преступаются последние черты, нарушаются все границы.