Ницшеанские размышления. Очерки по философии маргинальности

В этом диалоге не просто показана извращенная чрезмерность ставрогинского сладострастия, но явлена трансгрессивная природа разврата: герой нашел совпадение в обоих крайних полюсах человеческой экзистенции, так что различие между извращенным сладострастием и самоотверженным подвигом оказываются стертыми. Граница между низким и высоким здесь нарушена. В основе разврата лежит неспособность установить ценностные разграничения между этими двумя сферами бытия. Отсюда становится возможным предпочтение низшего высшему, замена высшего низшим и стремление найти высшее в низшем. Одновременно в высшем обнаруживается присутствие низшего. Эта трансгрессивная амбивалентность ценностных перспектив была раскрыта в учении Ницше. В «Так говорил Заратустра» мы находим фрагмент, позволяющий с удивительной ясностью и глубиной раскрыть трансгрессивную природу сладострастия Ставрогина: «Ах, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь возводили клевету они на все высшие надежды. Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и они не загадывали даже на день. «Дух тоже сладострастие» («Geist ist auch Wollust») – так говорили они. Тогда разбились крылья их духа; теперь ползает он, все пожирая, оставляя после себя грязь. Некогда думали они стать героями – теперь они сластолюбцы. Скорбью и ужасом является для них герой. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не изгоняй героя из своей души! Храни свято твою высшую надежду!».[65] Слова Заратустры могли бы быть обращены к Ставрогину. Но для него уже слишком поздно: «Я пробовал большой разврат и истощил в нём силы; но я не люблю и не хотел разврата» – говорит Николай Всеволодович о себе.[66] Ставрогин и есть «благородный, потерявший свою высшую надежду». Утрата различия между духом (Geist) и сладострастием (Wollust) приводит к крушению духа: о Ставрогине можно сказать, что у него «разбились крылья духа». И духу он предпочел мимолетные удовольствия, никогда не приносящие удовлетворения, потому что не способны заполнить духовную пустоту. Ставрогин мог стать героем (Held), но стал сластолюбцем (bustling) – как раз потому, что не знает различия между «сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом». «Трагедия Ставрогина есть трагедия истощения необыкновенной, исключительно одаренной личности, истощения от безмерных, бесконечных стремлений, не знающих границы, выбора и оформления», – пишет Бердяев, раскрывая трансгрессивную природу ставрогинского разврата.[67] Глубина падения пропорциональна глубине духа: поэтому из всех героев романа Ставрогин, как наиболее одаренный, обнаруживает самые чудовищные формы проявления разврата. Кому больше дано, с того и больше спросится. «Духа не угашайте» (1 Фес 5:19) – гласит Священное Писание. Дух есть божественное начало в человеке. «Дух Святой ближе всего к человеку, наиболее имманентен ему, духовное, от Духа происходящее делается внутренним достоянием человека, как бы его составной частью, божественное переходит в человека через Дух».[68] Ставрогин угасил в себе божественное начало, которое в нем могло проявиться с наибольшей силой и полнотой, нежели в ком-либо из его окружения. Этот грех не будет прощен: «всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам» (Мф. 21:31).

Несоответствие между тем, кем мог бы стать Ставрогин, и тем, кем он стал, придает этому образу амбивалентные черты. Петр Верховенский поначалу примеривает к Ставрогину образ величественной ладьи: «Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду, секретарём. Мы, знаете, сядем в ладью, весёлки кленовые, паруса шёлковые, на корме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна…».[69] Однако впоследствии ладья оказывается всего лишь старым баркасом: «если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…».[70] У Лизы Ставрогин вызывает одновременно трепет и смех: «Я вам должна признаться, у меня тогда, ещё с самой Швейцарии, укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, – вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением».[71] Функция смеха в художественном тексте заключается в переводе высокого в низкое, в развенчании серьезного, разоблачении всего ложно превозносящегося. Смех также избавляет от страха и трепета перед демоническими, инфернальными силами. Характерно, что смех Лизы (точнее, даже одно упоминание о смехе) заставляет побледнеть Ставрогина (человека, способного в одиночку и без оружия пойти на медведя или встретиться один на один с беглым каторжником, который «страшнее медведя»).