Ницшеанские размышления. Очерки по философии маргинальности

У Шпенглера есть понятие «феллахов», «посткультурных народов», составляющих население больших городов умирающей культуры. В отличие от варваров, являющихся пракультурными народами, феллахи – это наследники бывшей великой культуры, утратившие способность не только созидать культурные ценности, но и сохранять их. В культурном смысле, феллахи – это беспамятные, те, кто утратил память об идее, составлявшей основу, душу культуры.

Помники образуют противоположный полюс периферии социального пространства Нового Средневековья. Они живут за чертой города, за лесом, в Убежище – тайном городе, составляющем антитезу социальной структуре Города без памяти. Это шпионы, революционеры и ученые. Их отличительной чертой является установка на возвращение утраченной памяти.

Интересно, что беспамятные и помники – как трансгрессивные феномены социального пространства Нового Средневековья противоположного характера – в некоторых ситуациях сближаются. Если помники попадают в руки власть имущих, то их казнят – опускают в яму забвенья и превращают в «бе-пе». В свою очередь, помники, чтобы проникнуть во вражеский стан не вызывая подозрений, могут притворяться беспамятными.

Тем не менее, помники не сливаются с беспамятными. Трансгрессия, осуществляемая данными группами, разного характера. «Бе-пе» полностью утрачивают идентичность и в качестве таковых могут стать материалом как для вкушецов, так и для помников. Вкушецы организуют беспамятных в послушные массы. Помники пытаются их заново обучить, сделать из них представителей культуры другого типа. Сами помники стремятся обрести подлинную идентичность. Они хотят узнать истинный смысл слов и вещей, восстановить историю своей цивилизации.

Дело в том, что случившаяся несколько столетий назад всеобщая потеря памяти привела к серьезному сдвигу в семиотическом пространстве и к значительным изменениям в семиозисе. Значения слов и предметов были утрачены, притом что сами предметы и слова сохранились. Остались знаки, но не осталось значений. В связи с этим возникла необходимость повторного означивания. Данная ситуация не является исключительно продуктом логики фантастического сюжета Кира Булычева. Согласно У. Эко, подобные семиотические сдвиги представляют характерную черту Средневековья: «Средние века по-своему сохранили наследие прошлого, но не для того, чтобы, удобно устроившись в нем, погрузиться в зимнюю спячку, а чтобы постоянно заново переводить его и использовать, это был bricolage в гигантских масштабах на грани ностальгии, надежды и отчаяния».[208]

В повести Булычева представлены две модели семиозиса, которые условно могут быть названы сакральной и репрезентативной. Обе модели основаны на соответствующей концепции истины и знания. Сакральная модель исходит из представления, что мудрость заключается в незнании: «настоящая мудрость, – воскликнул Кошмар, – это ничего не знать, но обо всем судить! Да здравствует мудрое невежество!».[209] Несмотря на то, что сам автор повести относится к такому подходу с явной иронией, не должно игнорировать то обстоятельство, что это воззрение на природу знания уходит своими корнями как раз в средневековую, теологическую систему мысли. Николай Кузанский в своем знаменитом трактате «Об ученом незнании» указывает: «бесконечное, как таковое, ускользая от всякой соразмерности, остается неизвестным. <…> Если мы сможем достичь этого в полноте, то достигнем знающего незнания. Для самого пытливого человека не будет более совершенного постижения, чем явить высшую умудренность в собственном незнании, всякий окажется тем ученее, чем полнее увидит свое незнание».[210] Бесконечный Бог не подлежит репрезентации, возможно лишь символическое знание о нем. Отсюда и семиозис понимается не как выражение доступной репрезентации истины, но как сакральный акт именования. Право давать имена в Ветхом Завете было даровано первому человеку как образу и подобию Бога. В «Городе без памяти» таким правом обладают мудрецы: «Наш счастливый мир незыблем, потому что не меняется. И к нам, к мудрецам, идут, потому что мы единственные, кто знает то, чего не знает никто. Поэтому нас уважают и ценят, мы придумываем все названия, а нам за это дают красивые дома и одежды».[211]

Конфликт между сакральной и репрезентативной моделью прослеживается в следующем диалоге:

«О славный, грозный Таракан! – кричал он. – О великое хвостатое крылатое существо, поклон ты наш!

– Почему его зовут тараканом? – спросила Алиса шепотом у Речки.

– Потому что это его герб, – ответила девушка. – Видишь, на парусе нарисован?

– Но это же павлин, – сказала Алиса.

– Таракан не такой, – вмешался Пашка. – Он маленький, черный или рыжий, он с усами, он бегает. Он – насекомое!

– Я-то знаю, – загадочно ответила девушка, – а другие не знают».[212]