Нью-Йоркская школа и культура ее времени

Обо всем остальном: Бога ради, не думайте, что это Искусство. Любая ярость на Земле поглощалась временем через искусство, религию или власть в той или иной форме. Смертельный удар, который может нанести враг человеческой души, – воздать почести этой ярости. Свифт, Блейк, Бетховен, Христос, Джойс, Кафка… – назовите мне хоть одного, кто не был бы кастрирован таким способом. Официальное признание – один из верных симптомов того, что спасение вновь потерпело поражение, знак фатального непонимания, поцелуй Иуды.

Уокер Эванс, чьими фотографиями времен Великой депрессии восхищались художники Нью-Йоркской школы, порой входившие в круг его друзей. Фото Джеймса Мэтьюса. Публикуется с разрешения Музея современного искусства, Нью-Йорк.

Острая потребность отвергнуть культуру, неспособную облегчить ту боль, которую Эджи испытал перед лицом человеческого страдания, документально засвидетельствованного им в Алабаме, порождает нелепые мечты: «Если б я мог, я бы вообще здесь не писал. Были бы только фотографии. Остальное – обрывки ткани, лоскуты, комья земли…» Его настроение колеблется между одним убеждением – что о пережитом можно что-то сказать, и другим – что поэту-интеллектуалу нет места в этой континентальной катастрофе.

Разумеется, все, что я мог бы написать, не имеет вообще никакого значения. В лучшем случае это была бы только «книга» – допустимо опасная, и тогда проходящая по категории «научной», «политической» или «революционной», или по-настоящему опасная, и тогда относящаяся к «литературе», или «религии», или «мистицизму», или «искусству», – под одной из этих рубрик со временем, получив признание, она бы подверглась кастрации.

То, что художник-авангардист с отвращением считал в современной ему европейской традиции слишком приглаженным, слишком утонченным и далеким от внутренних потребностей, привело его почти к полному отрицанию этой традиции и к восхвалению, вслед за Дэвидом Смитом, «грубой» традиции, более соответствующей американскому опыту. В итоге дело закончилось отрицанием всех условностей художественного изящества и поиском почти невозможного подхода, отвечающего «состоянию души». Эджи понял это за несколько лет до представителей визуального искусства: «Это книга только по необходимости. Говоря всерьез, это попытка создать человеческую реальность, в которую читатель был бы вовлечен так же, как авторы или те, о ком они рассказывают». Безмерные усилия Джеймса Эджи быть более правдивым, более решительным и проницательным по отношению к действительности, чем это когда-либо позволяло его искусство, привели его к необычной лирической выразительности, по-своему перекликающейся с некоторыми сюрреалистическими сочинениями в бесконечных перечислениях запахов и текстур, в подробнейших, дощечка за дощечкой, описаниях жилищ фермеров-арендаторов, в горячечных пересказах коллажей из страниц иллюстрированных журналов на убогих стенах. Созданная Эджи техника внушения, основанная на навязчивом перечислении предметов и дотошно-бесстрастном описании мелочей, предвосхищает феноменологическую прозу пятидесятых – шестидесятых годов, которая – именно благодаря сознательной оппозиции их авторов своим сюрреалистическим предшественникам – является следствием развития сюрреализма: