Нюансеры

А это чья могила? Десять каменных столбиков по периметру. Каждый не выше колена. Столбики соединены цепью: темно-серой, мокрой. Скромный обелиск заострен кверху. «Памяти дѣйствительнаго статскаго совѣтника, — прочёл Алексеев на плите, — Петра Петровича Артемовскаго-Гулака».

И ниже: «Преданная жена».

— Не ожидал, — вслух произнёс он. — Извините, Петр Петрович, если не вовремя…

И процитировал напамять:

Вода шумыть!.. вода ґуля!..
На бѐрезі Рыбалка молодѐнький
На поплавець глядыть і прымовля:
«Ловіться, рыбочки, велыкі і маленькі!»
Що рыбка смык — то серце тьох!..
Сердѐнько щось Рыбалочці віщує…

— Извините, Петр Петрович, — повторил Алексеев.

Вне сомнений, он ошибался и в ударениях, и в произношении ряда звуков. Здешнего наречия Алексеев толком не знал — так, нахватался по верхам, когда жил у брата в Андреевке и Григоровке. «Кобзарь» Шевченко он прочитал с огромным удовольствием, полагал его сочинением изумительным по яркости и патетике, но читал Алексеев «Кобзарь» в переводе на русский язык. Горячо любил украинскую музыку, в частности, оперы Лысенко, пленившие Алексеева своей изысканной красотой. Кропивницкий, Заньковецкая, Саксаганский, Садовский — эта плеяда мастеров сцены ничем не уступала таким знаменитостям, как Щепкин, Мочалов или Соловцов, о чём Алексеев не раз заявлял публично и в переписке. С переводами покойного Гулака-Артемовского он также был знаком и высоко ценил их за мелодичность и мягкость звучания, даже не имея возможности уловить ряд тонкостей.

Das Wasser rauscht, das Wasser fliesst
Ein Fischer sass daran,
Sah nach der Angel ruhevoll,
Kühl bis ans Herz hinan…

Оригинал Гёте звучал иначе: твёрже, жёстче.

Бежит волна, шумит волна!
Задумчив, над рекой
Сидит рыбак; душа полна
Прохладной тишиной.
Сидит он час, сидит другой;
Вдруг шум в волнах притих…

Перевод Жуковского он помнил с гимназии. Оригинал и два перевода — на первый взгляд между ними было мало общего. Разные нюансы, оттенки, акценты. Разный ритм. И всё-таки… «Подробности — главное, — говаривал старик Гёте, автор “Рыбака”. — Подробности — Бог».

— Ну что же ты, Никифор? Ты не спи, ты просыпайся…

Говорили в соседнем ряду. Алексеев сделал шаг в сторону и увидел знакомого еврея. Если в ресторане «Гранд-Отеля» еврей смотрелся чужеродно, то на христианском кладбище его картуз и длинный, наглухо закрытый капот со скруглёнными лацканами выглядели еще более неуместными.

— Жизнь проспишь, Никифор…

Под склепом, на вершине которого скорбел ангел-трубач, спал могильщик. Нет, уже не спал: мутный взор Никифора уперся в еврея, не суля тому добра. Ангел, казалось, тоже был недоволен.

— Ты вставай, Никифор. Дело есть…

— Какое, к бесу, дело, Лёвка?

— Ты уже похмелился, Никифор?

— Ну?

— Бери, пожалуйста, заступ. На карповской могилке оградка покосилась, надо выставить, как следует. Ровненько, по струночке…

— Шо, прям щас?

— Да, Никифор. Ты вставай…

— Карповская? Это Сергей Федотыча?

— Его самого.

— Купца второй гильдии?

— Никифор, не кушай мой характер, я тебя умоляю. Сделаешь?

С немалым изумлением Алексеев наблюдал, как могильщик встает, берёт заступ и без возражений, качаясь на ходу, уходит вглубь кладбища — должно быть, к указанной карповской могиле. Внезапная услужливость Никифора, чья внешность и состояние ничем такую услужливость не объясняли, была изумительна не меньше, чем внезапный интерес еврея к купеческому захоронению.

Обернувшись, Никифор поймал взгляд Алексеева.

— Та то ж Лёва! — развёл он руками, чуть не снеся заступом гипсовый венок с чьего-то барельефа. — Лёвка, понимать надо! Не боись, Лев Борисыч, сделаем в лучшем виде…

Заметил Алексеева и еврей:

— Guten Morgen, Константин Сергеевич! Wie geht es euch?

— Danke, alles ist gut. Und Sie?

— Danke, dass Sie sich nicht beschweren. Alles Gute für dich[45]!

— Извините, — не выдержал Алексеев. — А почему мы говорим по-немецки?

Еврей ухмыльнулся:

— Так ведь Гёте! «Das Wasser rauscht, das Wasser fliesst…» Извиняюсь, забыл представиться. Память совсем истрепалась! Были бы деньги, купил бы новую. Кантор, Лейба Берлович Кантор, разночинец[46].

— Алексеев Константин Сергеевич… Полно, да вы же меня знаете! Откуда, если не секрет?

— Какой там секрет! Можно ли вас не знать, вы человек известный… Что-то ищете? Если могилку, готов подсказать. Здесь мне любая могилка известна. Помните Крылова? «И под каждым ей кустом был готов и стол, и дом…» А где дом, там и домовина.

— Заикину ищу.

Двусмысленное заявление насчёт дома-домовины Алексеев предпочёл не заметить.