Нюансеры

Торговаться Клёст не любил, но на базаре так было заведено. В итоге он сторговал дюжину за гривенник с пятаком. Тётка скрутила ему «фунтик» — целый «фунт», надо сказать! — из старой газеты, сгрузив туда пироги, ещё тёплые. Отойдя в сторонку и прислонившись к забору, Клёст принялся жадно обедать. Назло фельетонисту Шпильке с его пасквилями, аппетит у Миши не иссяк. Пироги на вкус оказались съедобными, но в третьем по счёту обнаружился громадный, заживо запечённый таракан. Клёст сплюнул от омерзения. Он едва не швырнул в грязь весь «фунтик». Аппетит пропал, как не бывало.

Из-за будки точильщика на Мишу глядел Костя Филин.

5 «Что же она делает в театре?»

— Позор! Стыд и позор!

Алексеева цепко держали за пуговицу пальто. Не убежать.

— Константин Сергеевич, душечка! Это натуральный позор!

— Да, — осторожно согласился Алексеев. — Вы совершенно правы, Василий Алексеевич. А в чём, собственно, дело?

— Был бы жив ваш покойный батюшка, я б и ему сказал: позорище! Вот так прямо в лицо и сказал бы! Не постеснялся бы, да!

Пойман Алексеев был у Коммерческого клуба, где уже семь лет как располагался местный оперный театр. Купеческое общество, владевшее клубом, и к опере подошло с истинно купеческим размахом. Со стороны Университетского сада к зданию пристроили сценическую часть. Зрительный зал оформили — ишь ты! — в стиле французского ренессанса. За образец взяли — ух ты! — парадный зал дворца Тюильри в Париже, обладающий уникальной акустикой. Вдоль стен установили — вот ведь! — спаренные колонны, увенчанные крылатыми женщинами приятных очертаний. Сплетничали, будто натурщицами скульптору послужили жёны и дочери толстосумов, желавшие, вопреки светским приличиям, увековечить себя négligé[57] и в искусстве, и в истории. Настойчивых дам не остановило даже то, что работа летуньям выпала нелёгкая: они поддерживали балконы верхнего яруса. Лепка, барельефы, золочение, бархат…

Сам из купцов, Алексеев иногда задумывался: смог бы он при всём своём капитале стать пайщиком такого театра? А главное, захотел бы? Ну, тысяч десять-пятнадцать вложил бы. Так ведь не взяли бы, в лицо бы рассмеялись нищеброду.

— Позор! Нет, я решительно этого не снесу!

— Васенька!

— Нет, не снесу!

— Васенька, изволь оставить молодого Алексеева в покое!

У рекламной тумбы, не обращая внимания на пафос ситуации, трудился расклейщик. Грязным клеем он мазал крест-накрест афишу, висевшую на тумбе, желая приклеить поверх объявление об отмене концерта.

Алексеев пригляделся:

«Оперный театръ Коммерческаго клуба… при участiи солиста Его Величества Н. Н. Фигнера… артистов Императорской петербургской оперы Ф. И. Шаляпина…»

— Шаляпин им молодѐнек, а? Шаляпин им никто!

За пуговицу Алексеева держал граф Капнист, предводитель губернского дворянства. Человек добрейший и милейший, кавалер пяти орденов, всеобщий любимец, граф тем не менее слыл большим оригиналом, и по заслугам. Жил он в собственном доме на Благовещенской, приёмов не устраивал, а если сам выбирался в свет, то дело неизменно заканчивалось большой потехой для собравшихся.

В типографии Варшавчика готовилась к печати книга за авторством Капниста, под кратким, а главное, ясным названием: «Мнение губернского предводителя дворянства графа В. А. Капниста по вопросам, предложенным высочайше учрежденным Совещанием по делам дворянского сословия». Граф уверял, что книгу ждёт судьба превыше «Войны и мира» — нашумевшего романа за авторством другого графа, не столь великого, как Капнист.

— Шаляпиным они брезгуют! — бушевал граф. — Нет, вы подумайте!

— Не раскупили билеты? — догадался Алексеев.

Будь он антрепренёром, побоялся бы везти молодого Фёдора Шаляпина — восходящую звезду оперы — на гастроли. Статист в Казани, хорист оперетты в Уфе, студент-вокалист в Тифлисе, скитавшийся в захолустье Шаляпин заполучил выигрышный билет, перебравшись в Санкт-Петербург, но в последние два года пел редко и в мало подходящих для него партиях. Алексеев слыхал, что следующей станцией на пути Шаляпина стала Москва — «Частная русская опера» Мамонтова. Впрочем, если Шаляпину и светило обрести известность, это было дело грядущих дней.

Вывозить такого на гастроли в губернский город Х, избалованный премьерами и примадоннами самого высокого полёта — колоссальный риск.

— Какое там! Трети не взяли! Четверти! Десятой части!!! Алчевского им подавай! Фауста — да, Мефистофеля — ни за какие коврижки! Тугоухие! Бездельники!

Шутку Алексеев оценил. Драматический тенор Алчевский начал карьеру в один день и в одном спектакле с Шаляпиным, неугодным здешним ценителям вокала: Алчевский пел Фауста, Шаляпин — Мефистофеля.

— Васенька! — в окрике зазвенел металл.

— Вер-р-роника! — граф со значением воздел палец к небесам. — Бр-ранится!