Нюансеры

Заикина(вслух). «…понесла невознаградимую утрату: вчера, в семь часов пятнадцать минут вечера преждевременно скончалась в полном расцвете дарования артистка Императорских театров Евлалия Павловна Кадмина. Живейшими симпатиями публики артистка пользовалась при жизни, живейшая скорбь провожает её в преждевременную могилу…»

Откладывает газету.

Заикина(хрипло). Предупреждала ведь дуру! Нет, погордиться захотелось, похвалиться перед соперницей… Села в ложе, квашня, выпятилась! А жених вокруг вьюном: конфетки, поцелуйчики… Доцеловались, голубки! Прости, Евлалия, не хотела я твоей смерти. Не за то мне было плачено.

Стук в дверь. Входит приживалка.

Неонила. К вам гостья, благодетельница.

Заикина. Погадать?

Неонила(испуганно). Вряд ли. Я душевно извиняюсь…

Заикина. Кто? Зачем? Я сегодня не принимаю.

Дверь распахивается, едва не прибив Неонилу. Входит женщина в салопе на меху. Снять верхнюю одежду в прихожей она не захотела. Это Радченко Любовь Павловна, костюмерша. Такой её видел Алексеев на кладбище, только сейчас она на шестнадцать лет младше. Глаза женщины заплаканы, но голос не дрожит.

Радченко. Будь ты проклята, Елизавета Петровна! Ныне и присно, и во веки веков, аминь.

Заикина. Аминь. Садись, тебя ноги не держат. Это ты против меня старалась?

Радченко(стоит). Я.

Заикина. Кадмина заплатила? Моё нюансерство хотела перешибить?

Радченко. Не платила она мне. Она про мой талант даже и не знала.

Заикина. А кто тогда заплатил?

Радченко. Эх ты, сухая коряжина! Любила я её, всем сердцем любила. Спасти хотела. А ты с ножом к горлу: кто заплатил? Из твоих лап я её выдирала, бедняжку…

Заикина(без похвальбы, грустно). Не выдрала.

Радченко. Я как твою пассию в ложе увидала, сразу поняла: конец. Говорила Кадминой: отмени спектакль! В ногах у неё валялась. Не послушалась, гордая…

С двух сторон наползает занавес.

3 «А если я откажусь?»

— Здравствуйте, Любовь Павловна!

— Здравствуйте. Мы знакомы?

Костюмерная была тесной: ни встать, ни шагнуть. Радченко сидела у дальней стены на колченогом табурете, наметывала камзол испанского кроя. Дорогу к ней преграждали манекены: один — в жестяных доспехах, другой — в платье Клеопатры, с завитым египетским париком на болванке, служившей манекену головой.

Керосиновая лампа освещала женщине шитьё.

Спектакль закончился. Отгремели аплодисменты, разъехались экипажи со зрителями побогаче, бедные разбрелись пешком. Переодевшись в будничное, ушли актёры — кто домой, кто в трактир, пропустить рюмочку. Театр обезлюдел, если не считать пьяного сторожа, уборщицы да ещё костюмерши, женщины одинокой, замкнутой, которая, случалось, и ночевать оставалась здесь.

— В некоторой степени, — Алексеев прикрыл за собой дверь, стараясь не громыхнуть. Манекены следили за ним без одобрения. — Извините за поздний визит. Я видел вас в конторе Янсона, куда вы принесли два экземпляра «Южного края». Один прихватил с собой посетитель, и мне кажется, вы этого и добивались.

— Добивалась?

Смеялась Радченко заливисто не по годам. Закрой глаза, и поверишь, что хохочет весёлая девчонка.

— Нет, вы послушайте! Я добивалась того, чтобы нечистый на руку посетитель украл у нотариуса газету? Вы забываетесь, милостивый государь.

Алексеев протянул руку, погладил Клеопатру по локонам. Было в его движении что-то, что сразу отбило у костюмерши охоту смеяться. Всё своё внимание Радченко вернула камзолу, словно Алексеев был третьим манекеном, и ничем более.

— Второй раз я видел вас на кладбище. Вы плакали над могилой Евлалии Кадминой. И мне не хотелось бы говорить о том, что вы делали над могилой Елизаветы Заикиной. Это ведь её завещание вы подписали, как свидетельница?

— Вы шпионите за мной?

— Я? Наши встречи случайны, Любовь Павловна. Как и та, когда вы вчера вышли из театра…

Костюмерша уколола иглой палец, зашипела от боли.

— А вы беседовали с графом Капнистом, — раздражённым тоном произнесла она. — Точнее, выслушивали бесконечный монолог графа. Я вспомнила вас.

— Позвольте, я закончу. Последний раз я видел вас сегодня ночью…

— Ночью? Что за грязные инсинуации?!

— Вы всё время меня перебиваете. Я видел вас во сне.

— Уже лучше! В моём возрасте приятно слышать, что я ещё способна являться во сне таким приятным, таким сладкоречивым молодым людям. Надеюсь, я не позволила себе ничего лишнего?

— Нет. Вы всего лишь сказали: «Будь ты проклята, Елизавета Петровна! Ныне и присно, и во веки веков, аминь».