Нюансеры

Куколка потеплела. Алексеев убрал пальцы, прикоснулся вновь: да, потеплела, можно не сомневаться.

— Ваш ход!

Алексеева разобрал азарт. Он присмотрелся повнимательнее: есть! Вот оно, решение! Уцепив ногтями створку окна, закрепленного на краю доски, он потянул створку на себя, но открыл окно не полностью, чуть-чуть, буквально на волосок. Оконные петли были смазаны вполне достаточно, чтобы створка двигалась без проблем, а в мастерской царил сквозняк — его Алексеев почувствовал сразу, едва переступив порог. Сквозняк вцепился в оконную раму, начал дергать створку туда-сюда. Скрип, стук, беспрестанная колготня — это вызвало бы раздражение у кого угодно. Самый стойкий зритель начисто забыл бы про девочку, будь она хоть статисткой, хоть записной примадонной. Каждую секунду он косился бы на злосчастное окно, мечтая, чтобы кто-нибудь закрыл его — или дверь в комнату, уничтожив сквозняк.

— Браво!

Алексеев потрогал куколку. Девочка была холодной, как покойница.

— Одни из нас предпочитают работать с вещами, — казалось, Ашот только сейчас решил объяснить новичку правила игры. — Мебель, кареты, газеты, горшок с фикусом. Внести, убрать, задвинуть в угол. Другие облюбовали людей. Попросить встать там, где надо, или напротив, уйти прочь; заставить крикнуть или почесать нос; спровоцировать нужный тебе жест… В любом случае цель всех этих нюансов — погружение кого-то в тёплый или холодный мир. И да, тот нюансер, который предпочитает работу с вещами, при надобности легко воспользуется людьми.

— И наоборот?

— И наоборот. Чистых вещистов не бывает, как и чистых народников.

Что-то не складывалось. Что?

— А если они не захотят? — торжествуя, словно уличил сапожника в шулерстве, воскликнул Алексеев. — Что тогда?!

— Кто не захочет? Чего не захочет?

— Предположим, швейцар не захочет становиться там, где вы ему предложите. Или нотариус не пустит вас в контору, где вам позарез надо разместить два экземпляра «Южного Края»…

Он осекся.

— Вот-вот, — Ашот деликатно улыбнулся: так, чтобы не обидеть. — Вы уже поняли. Люди расположены к нам, нюансерам. Относятся благосклонно, не удивляются нашему присутствию, считают, что мы знакомы. Случается, даже объясняют другим: «Вот, мол, хороший человек просит, надо сделать…»

Чайник закипел. Сняв его с примуса, Ашот стал заваривать чай в глиняном гноме.

— Они выполняют наши просьбы с удовольствием, — сапожник лил воду тоненькой струйкой, подкручивая чайник так, чтобы кипяток во чреве гнома образовывал слабый водоворот. — Не задумываются о причинах и последствиях, вернее, объясняют их себе самостоятельно, без нашего участия. Вы же не отказали мне, когда я попросил вас курить на балконе, в жуткую холодрыгу, или водрузить саквояж на стул?

Гном нахлобучил шапочку-крышку.

— Точно так же никто не отказывает Любовь Павловне, когда она приносит газеты в контору Янсона, или Лёве, когда он гонит на работу похмельного могильщика. Позже люди забывают о нас, как о пустяке, не имеющем значения. Назовите это гипнозом, месмеризмом, цыганским чудом, природным обаянием — годится любое слово, но это работает. Вы, полагаю, тоже в состоянии убедить кого угодно в чем угодно. Я прав?

Алексеев смущённо отвернулся.

— И всё же, — пробормотал он, — меня вы поначалу раздражали. Вызывали подозрение. Что со мной не так?

— Да, я отметил это, — кивнул Ашот. — Но ведь мы уже во всём разобрались, правда? Я, нюансер, вас раздражал. Это невозможно, но это случилось. С вами всё так, Константин Сергеевич. Вы уже поняли, почему в вашем случае моё обаяние дало сбой?

— Да, — согласился Алексеев. — Понял.

И попросил, краснея:

— Можно коньячку? Вы предлагали.

2 «Продай, ангел!»

— Ой, лы̀шенько! Горе-горюшко!

Добрая знахарка откупорила четвертную бутыль. В бутыли плескалась мутная, болотного цвета жидкость.

— Терпи, милок! Оно жечься будет.

— Зачем?! Не хочу…

— Так трэ̀ба, для пользы…

Пахну̀ло сивухой и летним лугом. Запах нравился, дразнил, раздражал.

Всё сразу.

— Что это?

— Бимбер[66] на травках! Дело верное, не сумлевайся!

«Сюда, — подумал Клёст. — Сюда я стремился. Сюда добрался под утро, преодолев девять кругов адского лабиринта. И вот сижу, как Люцифер, вмороженный в лёд. Не хочу, а смеюсь: “бимбером” среди фартовых зовут всякую мелочёвку из золота-серебра: колечки, серёжки, крестики…»

«Никифоровна!»

Имя, верней, отчество старухи, которую он принял за знахарку, ударило молнией, всплыло из заповедных глубин. «Я у неё живу, — вздрогнул Миша. — Угол снимаю, нет, комнату. Иначе зачем бы я к ней явился? Надо же, забыл, всё забыл. И про Никифоровну, и про разодранную щёку, руку, душу… Не болит. Ну, почти. Или болит, а я привык?!»

Пить «бимбер», как опасался (надеялся?) Клёст, ему не пришлось. Старуха смочила настоем чистую тряпицу, взялась смывать кровь, гнать прочь заразу. Бимбер жёг, но терпимо. Бывало и хуже.

— И де ж тебя так угораздило, сердешный? Шо з тобою тра̀пылось?

Клёст честно напряг память: знахарка, Никифоровна, ангел в юбке — секретов от неё у Миши не было.

— С нечистью воевал, хозяюшка. Клыки, когти, рога…