Нюансеры

— Господь спаси! Откуда же такое?

— Из самого пекла!

— Матерь Божья, заступница! Як и уцелел-то?

Клёст прослезился. В голосе знахарки звенела вера в Мишины слова: искренняя, высшей червонной пробы. Не часто встретишь родственную душу. Иному чистую правду расскажешь — вот как сейчас! — а он, гад ползучий, в ответ носом крутит да своё твердит: «Не верю!» Нет, Никифоровна не из таких, она сердцем правду чует.

Грязен мир, поганка на поганке. Хорошо, есть кем утешиться.

— Биться пошёл, благословясь. Крестом бился, Божьим словом, а то и кулаками. Всю ночь по городу мотались: то я от них, то они от меня…

— Они? Хто ж они?

— Свора бесовская! Которых побил, которые сами отстали. Расточились под утро с первыми петухами. Ну и сам пострадал, как видишь…

— За веру пострадал, во славу Господню! — в глазах старухи блестели слёзы восхищения. — То тебе зачтётся, як Бог свят, зачтётся!

— Спасибо, ангел мой…

— Ой, милок! Уж полвека никто старую ангелом не звал…

Обработав боевые Мишины раны, Никифоровна занялась перевязкой. Клёст глянул на себя в зеркальце, висевшее на стене, маленькое и мутное. Уверился: краше в гроб кладут. Вид такой, словно зубы болят. Щека распухла, а тут еще и повязка. Никто и не заподозрит, что с ним ночью было: ни люди, ни исчадия гееннские. Последних в городе хватает, Миша в этом успел убедиться.

Бес — главарь, атаман шайки. Его в ад отправить — остальные сами сгинут. Ну, или силы лишатся. Найти бы средство верное! Пули беса не берут, и сосульки не берут…

— Что это у тебя за ножик, ангел?

Закончив латать борца с нечистой силой, Никифоровна принялась за стряпню: резала заранее начищенную картошку, ссыпала грудой в закопченный казанок, где уже ждали желтоватые брусочки сала и крошеный лук.

— А от постояльца спа̀док. Прошлый год туточки мѐшкав. Грошѐй в ньо̀го не було̀, в «дурня» жуликам спустил. Ось и розрахува̀вся[67].

В свете солнца, бившем в окошко, вокруг знахарки сиял золотой ореол. Нож в её морщинистых руках сверкал благородным серебром.

Серебро и есть!

«…и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся…»

— Продай, ангел! Сто рублей даю!

— Сто рублей?! Божечки!

— Очень уж он мне глянулся! С детства о таком мечтал…

Миша вскочил, метнулся в свою комнату. Не вписавшись в дверь, треснулся плечом о косяк, боли не почувствовал. Лихорадочно зашарил по карманам пальто, изгвазданного до состояния дерюги золотаря. Зажал в кулаке комок «синеньких», ворвался в кухню, не считая, сунул деньги старухе. Схватил нож — как попало, за лезвие. Нет, не порезался. Почему? Да потому что нож тупой!

«…и пламенный меч обращающийся…»

— Оселок есть?

— Есть, як не быть…

Никифоровна всё не могла опомниться. Ком синего счастья свалился на старуху и отбил всяческое соображение. Двигаясь как во сне, она взяла с полки старый оселок, вручила Мише — и тот с усердием принялся за работу. Через три четверти часа нож мог гордиться бритвенной остротой. Волос резал — куда там дамасской стали!

— Спасибо, ангел! Пойду я.

— Да куда ж тебе идти?! Спи, дави бока̀…

— Некогда мне. Дела у меня.

— Недiля[68] на дворе! Яки-таки дела?

— Такие, что ждать не станут.

Клёст втиснулся в заскорузлое от грязи пальто, нахлобучил шапку.

— Ох, да поглянь на себя! Уся пальта̀ в багню̀ци! Дай вычищу. А ты поснѝдай, я горяченького сготовила. Не убегут твои дела!

Уминая картошку, поджаренную в казанке, Клёст наблюдал, как Никифоровна воюет с мерзкой коростой, оккупировавшей пальто. Победа вышла сомнительной, но, вновь облачившись, Миша походил уже не на забулдыгу, проведшего ночь в канаве, а на забулдыгу, проспавшего ночь на полу в трактире.

Клёста это не волновало. Его уже вообще мало что волновало — кроме одного, главного.

3 «Только плюсы?»

Кантор нашелся в ресторане «Гранд-Отеля».

— Garçon[69]! Хрена, mon cher!

Гарсон бегом принёс хрена. Алексеев пригляделся: на блюде, занимавшем половину стола, в приятном окружении верноподданных колец моркови, свеклы и лука, обильно посыпанная чёрным перцем, лежала королева — да-да, она самая, фаршированная рыба. Традиционная щука? Нет, судя по виду, карп. Часть карпа уже перебралась в тарелку Кантора, где и отдалась ножу и вилке, сдобренная кляксами хрена, багровыми и белыми вперемешку. Насколько помнил Алексеев меню ресторана, фаршированной рыбы там не было. Корюшка фри была, судак в кляре, матлот a la mariniere, даже осетрина была, а gefüllter Fisch[70] — очевидно, только для избранных.

Уместной здесь, в «Гранд-Отеле», она выглядела примерно в той же степени, что и Лейба Кантор.

«Люди расположены к нам, нюансерам, — вспомнил Алексеев слова Ваграмяна. — Относятся благосклонно, не удивляются нашему присутствию. Выполняют наши просьбы с удовольствием…» «Рыбу, в частности, фаршируют», — мысленно добавил он, обращаясь к отсутствующему сапожнику.

«Я прав?»