Низвержение

Наутро история повторяется: те же пасмурные мотивы за окном, не предвещающие ничего доброго от нового дня, то же тело, что мучилось в утренних блевах, когда путешествие на край ночи казалось уж слишком мучительным и утомляющим, и все те же мертвые деньги на тумбе. Две сотни, что мирно дожидались меня в прихожке, внушали мне сомнений больше, чем это делали в свое время мысли о возвращении в город. Эти деньги, ее деньги, появлялись на тумбе еще задолго до моего пробуждения, и даже несмотря на то, что я просыпался в большинстве своем раньше Мари, я всегда пропускал процесс их материализации на тумбочке, как будто это происходило за кадром, вне моего участия. Каким бы параноидальным мне это не казалось наутро после всех безумств квартирников, но я был убежден, что в появлении этих денег были замешаны обязательно все, кто попадался мне на упоительной дороге разрушения: те, на кого я натыкался в коридорах, на убогих улицах, кого я встречал ночью в алкомаркете, с кем разговаривал во сне, в утробе, пока не слышит Мари – все они ставили эти деньги в упрек мне за все, что я делаю. Хотя, казалось бы, дело было в двух несчастных бумажках, по сотне номиналом каждая – наверняка премиальные в конце месяца – две купюры в чисто практических целях – по одной на каждый глаз. Мари оставляла их мне с утра пораньше каждый раз перед тем, как уйти в Бюро. Первое время я просто проходил мимо тумбы, делая вид, будто этих бумажек вовсе и не существует. «Ничего, – говорила она перед уходом, – тебе может пригодиться. Меня ведь весь день не будет, может, в магазин сходишь, купишь себе чего». Я молча спросонья кивал, не воспринимая ее слова всерьез, и дальше зарывался в подушку. Мари возвращалась домой, спрашивала, почему я не взял денег, при этом она так капризно выпячивала губки, будто взаправду обижалась на то, что я не брал ее денег. Тогда она всерьез бралась за меня, приводила всяческие доводы в пользу того, почему я должен взять эти деньги, когда я всячески отнекивался от них, говорил, что мне, в принципе, ничего не нужно, что дома все есть и все такое, и она мне, конечно, не верила, да и я себе не верил, и эта маленькая ложь – миниатюрное самопожертвование – скрепляла нас на секунды, пока в голове, в самых недрах совести, что-то непрестанно щелкало. Спустя минуты Мари уже ластилась ко мне в постели, находя в моем отказе даже нечто благородное. Мы забывались, отстегивали старому дню все чаевые, что могли из себя выжать, и безбожно замученные засыпали. На следующий день все те же две сотки снова лежали на тумбе, будто предыдущего дня и в помине не было. Мари снова с утра мне: «Мориц, Мори-и-и-ц, – будила она перед уходом, – я ничего из еды не оставила. Деньги на тумбочке, возьмешь их и сходишь в магазин, купишь чего, хорошо?» И я снова зарывался в подушку, и чем больше я понимал из того, что она говорила мне, тем глубже я зарывался в места, куда не доходил ее голос. Благо тумба находилась в прихожей, и я мог заметить деньги только в случае, если б мне понадобилось на улицу. Большую часть дня я либо отсыпался после ночных сходок с Альбертом или еще с кем, либо же на крайняк бродил по городу в поисках работы. По возвращении домой меня встречали две кислые сыромятные купюры, которые как бы интересовались у меня, как я провел день, но это ведь по сути неважно, ибо они всегда знали, что я вру, знали, что я черта с два искал эту работу, а потому они все так же спокойно, но уже немного надменно косились на меня, лежа на своей законной тумбе. Вечером с работы возвращалась уставшая Мари, которой первый час-полтора были до фени мои личные терки с деньгами. Она сразу же с порога заглядывала ко мне, попутно бросив сумку возле тумбы, и заметив, что деньги лежат на том же месте, где и всегда, пронзала меня кратковременным недовольным взглядом, когда мы вроде как уже ужинаем. Далее она в душевую – я следом за ней. Там я понимаю, что что-то идет не так, там и она понимает, что дело не просто в двух сотнях, что уже как бы разделили нас пропастью, но мы, слепые, как и прежде, снова давимся друг другом, я тону в ее плечах, ибо из всех вечерних бед меня волнуют только судорожные плечи, на которых Мари пытается нас вытянуть вверх, но повторяемое: «Яма, боже, какая же яма» на губах тянет вниз, и у нас нет сил сопротивляться ей, как бы мы не пытались.