Низвержение

Так длится месяц, если не больше, пока в какой-то момент я не психанул и не переложил деньги на кухонный стол, наивно полагая, что это хоть немного облегчит ту тяжесть, что возложила на меня Мари своим чистосердечием. Мари вернулась домой, и не обнаружив оставленных денег на тумбе, не снимая верхней одежды, бросилась на меня, будто мы одержали победу, вернее, будто она одержала победу. Я смотрел ей в глаза, откровенно не понимая, чему она так сильно радовалась, но больше всего, конечно, я недоумевал ее неестественной живости, которая была ей, как казалось мне раньше, не присуща, а ведь ей было безразлично по сути: она лишь осыпала мое лицо безудержными поцелуями, и точно заведенная не могла усидеть на мне, все время подступая ко мне с новыми расспросами. Она говорила: «Дорогой, я просто не могу поверить! Ничего не спрашивай, все равно ничего не отвечу. Просто скажи, что ты купил? Тебе хоть стало лучше?» Я оттягивал неизбежные секунды разочарования как мог, но Мари, заметив, что я медлю, вдруг резко отстранилась от меня, как это было в салоне, когда она узнала меня. Ее уставшие глаза, на миг оживленные какой-то затаенной детской радостью, вдруг разом потухли. Ей будто стало на мгновение неловко за то, что она так преждевременно набросилась на меня с незаслуженной лаской. Разочарованная скорее своими ожиданиями, нежели моими обещаниями, Мари в попытках скрыть доказательства накинула на плечи халат легкими, как и всегда, движениями и, не говоря ни слова, отправилась на кухню, где наверняка и обнаружила те самые две сотни.

С того момента она перестала вообще упоминать про эти деньги, и как раз тогда я и начал их потихоньку брать… Первое время Мари весьма снисходительно относилась к моей слабости, как она это называла, и хоть сама она была непьющей дамой то ли по собственным соображениям, то ли благодаря строгому регламенту Бюро, тем не менее Мари, считая, что это укрепит нашу пару, с видимым энтузиазмом присоединялась к моим вечерним одиноким посиделкам на кухне, которые с трудом можно было назвать романтическими. Она мило называла меня «мой пьянчужка», особо не обижаясь на мои странные выходки хотя бы потому, что в таком состоянии моя паранойя обострялась, и я умело заметал следы, оставляя единственную и главную зацепку – свое тело, с которым я уже ничего не мог поделать. Такое совместное времяпрепровождение длилось где-то до девяти вечера, может, дольше, и мы иногда даже по-настоящему перлись в компании друг друга настолько, что совместно забивали головы различной чепухой, в которую старались верить. Затем Мари незаметно для меня отправлялась спать, пока я был занят готовкой жратвы на ночь глядя, заранее как бы предчувствуя, что поесть мне удастся еще нескоро. Параллельно с готовкой голова набивалась различными цикличными мыслями, которые как назло начинали лезть мне в голову именно ночью… и эти же мысли гнали меня из дому! «Мой пьянчужка», – вертелось у меня на языке во время готовки, звенело в голове повсеместно, будто я снова и снова возвращался в начало своего бестолкового пути. «Мой пьянчужка» – так называла меня Мари, пока я окончательно не спился. Вот тогда у нас реально начались проблемы.

Все бы хорошо и, наверное, это «хорошо» продлилось бы как можно дольше, если бы не своевременные и чрезмерные жалобы соседей на меня сначала утром, а потом и вечером – эти ублюдки заранее поджидали Мари у дверей, и зная, что та, в основном, придерживается одного и того же расписания, выскакивали из своих прокуренных халуп сразу же, как только Мари появлялась в поле зрения дверного глазка. Тут уж ничего нельзя было поделать: если первое время Мари как-то пыталась возражать и противиться соседям, на тысячу их одинаково справедливых упреков и жалоб отвечать не менее достойными репликами в защиту меня, то под конец наших отношений она устало и терпеливо выслушивала целые порции утрированного дерьма, которым полнились коридорные головы с утра понедельника до вечера пятницы. Ей говорили:

– Он ведь совсем никакущий! Пьяница! Сказала Коле, чтоб тот переговорил с ним как мужик с мужиком, а этот – ни в какую! Зачем тебе такой?

Я ничего не отрицал. Периодические приводы и полное голодное отупляющее безденежье – голый завтрак, которым я кормил бедную Мари изо дня в день, начал-таки сказываться на наших отношениях. Она говорила:

– Дорогой, не знаю, но с этим надо что-то делать. Так продолжаться больше не может, – начинала она, присев на самый край дивана и обращаясь по большей части к самой себе, нежели ко мне, причем говорила Мари всегда так трогательно, что я невольно выпадал в ту реальность, в которой она ожидала меня увидеть. – Понимаю, тебе тяжело, но и ты меня пойми, я не могу выслушивать каждый день втыки сначала от Начальства, потом и от соседей.

– Почему этих ублюдков вообще должно волновать, что я тут делаю и как я живу? – злился я, но с Мари такое не работало. – Они бухают похуже моего, ведут себя как сраные алкаши, да, пожалуй, такими и сдохнут! Почему их вообще должно волновать хоть что-то в моей жизни?!