Нобелевская премия

Я шёл вдоль столов как в трансе, неся в руках свою коробку и держась за неё так, будто она была последнее на земле, за что я ещё мог ухватиться. Я видел мышей, распятых на алюминиевых дырчатых пластинах, к растопыренным лапкам были привинчены латунные хомутики, хвосты закреплены клейкими лентами. Они не могли двигаться, распятые на этих пыточных дыбах. На их спинках зияли раны, затянувшиеся отвратительно блестящей мокрой плёночкой на обнажённом мясе. В некоторых ранах торчали острые металлические иглы, от которых отводились провода к тонко гудящим приборам. На другие размозжённые спинки из пипеток капала светлая жидкость, поступавшая из колб. Каждая капля шипела, попадая на голое красное мясо и заставляя животное вздрагивать. Усики их трепетали, дыхание было учащённым, а то, что выражалось в их маленьких красных глазках, можно было назвать только отчаянием.

— Ганс-Улоф, ради бога… — прошептал я. — Да что же это?.

— А, это… — Ганс-Улоф обернулся, всё ещё перебирая ключи на связке, и мельком глянул на жуткие орудия пыток на столах. — Да, вид, наверное, непривычный. Это разные серии испытаний по управлению болью.

— По управлению болью, — эхом повторил я.

— Всего лишь частный аспект, признаться, но я со своими сотрудниками разработал подход, который нам многое обещает. Ведь большинство людей даже не знают: боль — это далеко не изученный и непонятный феномен. Как она возникает? Как её воспринимают? И прежде всего: как её можно измерить? Если бы можно было измерить боль, это явилось бы крупным шагом вперёд. Сегодня пациент приходит к врачу и говорит, что у него боли, но это нельзя проверить, и прежде всего нельзя сравнить с болевым ощущением других. Это сильно ограничивает точность диагноза, поскольку симптомы взвешиваются чисто субъективно, понимаешь? — Он похлопал по ящику, на жидкокристаллическом дисплее которого с секундным периодом сменялись числа. — Но как только мы поймём нейрофизиологические основы управления болью, можно будет идти дальше.

Я уставился на белую эмалированную раковину, в которой лежали окровавленные скальпели. Кран капал, и каждая капля, стекая по лезвиям, окрашивалась в бурый цвет.

— Мне надо скорее выйти отсюда, — сказал я.

— Ах да, конечно. — Ганс-Улоф откашлялся, шагнул к двери и со скрежетом отомкнул её. Холодный порыв ветра ворвался внутрь, и со столов справа и слева донёсся целый хор жалобного мышиного писка.

— Будешь держать меня в курсе? — спросил Ганс-Улоф, когда я вышел со своей коробкой наружу, в темнеющий день.

— Да, — бесцветно сказал я. И двинулся к машине. Не успел я выехать с территории Каролинского института, как мне пришлось остановиться у обочины и выйти из машины. Меня вырвало.

Глава 37

Я был совершенно обессилен, когда добрался до своего пансиона. Рассудок подсказывал мне, что надо что-то съесть. Я не ел весь день, не считая куска пирога на завтрак, в квартире Биргитты, но и тот пирог лежал теперь в придорожной канаве. Однако аппетита у меня не было, несмотря на ощущение пустоты в желудке.

Биргитта… Неужто это было сегодня утром? Мне казалось, это случилось где-то в другой жизни. И вчера вечером я читал ей проповедь о том, что мир лежит во зле, даже ещё не догадываясь об истинных масштабах этого зла.

Первым делом я принял душ, горячий, как кипяток, и стоял под ним столько, сколько смог выдержать. Я испытывал жгучую потребность смыть с себя всю ту мерзость, что я видел и слышал сегодня. Я стоял под горячей струёй, докрасна распарившей мою кожу, почти сварившей её, и не хотел выходить. Перешагивая через край ванны, оглушенный жаром и паром, я чуть не оборвал душевую занавеску. Но успел ухватиться за раковину и некоторое время сидел на краю ванны, пока чёрная пелена на спала с моих глаз.

В комнате я вывернул отопление на полную мощность, но оно всё равно едва теплилось и было бессильно против холодной тяги из окна со смехотворным куском полиэтиленовой плёнки. Я надел на себя всё, что обещало мне тепло, завернулся в одеяло и сел на кровать, не имея ни малейшего представления о том, что мне теперь делать.

Я вынул документы Хунгербюля, принялся их бесцельно перечитывать, но видел лишь серые линии строчек и бессмысленные буквы слов. Это пустая трата времени. Я был не в состоянии что-либо воспринимать и отступился.

Я взял на себя слишком много и не рассчитал своих сил. Каким самонадеянным я был в тюрьме, когда Ганс-Улоф явился ко мне со своей историей! Я всерьёз верил, что стоит мне только выйти на свободу — и я положу конец их преступному разгулу! Как смешно! Те, кто за всем этим стоит, слишком могущественны, они уже привыкли к своему всесилию. Им ничего не сделаешь. Они сплотились в тайное братство, которое держит всю планету мёртвой хваткой, словно миллионнощупальцевый спрут. Спасенья от них нет. Им нравится сохранять какую-то видимость приличия и законности, только поэтому ещё жив Ганс-Улоф, только поэтому ещё жива, возможно, и Кристина. Но как только цель будет достигнута, они раздавят обоих как мух. И я не смогу ничего сделать.