Нобелевская премия

Я следовал за ним по тёмному лабиринту из узких высоких ходов. Через каждые несколько шагов попадались двери то справа, то слева, на которые были наклеены бумажки с надписями — например, Лаборатория 15/Фредхольм или Лазер — не входить, когда горит лампочка. Стояла мертвая тишина, если не считать отдалённого шума машин.

— По пятницам к концу дня здесь уже никого не бывает, — сдержанно сказал Ганс-Улоф, открыв наконец дверь для нас. — Все уходят на уикенд.

Мы вошли в голое помещение без окон, в котором стояло лишь несколько столов и стульев. На белой доске на стене красовались химические формулы, из которых я узнал лишь одну — аскорбиновой кислоты.

— Но этот старательный охранник, однако, не ушёл, — ответил я, после того как дверь снова закрылась. — Кто это, кстати?

Ганс-Улоф опустился на стул. Маска спала с его лица, и я увидел перед собой смертельно измождённого человека.

— Один из моих аспирантов, — сказал он. — Его жена недавно родила, с тех пор его не выгонишь отсюда.

— Бывает. — Я поставил коробку на стол и оглядел стены. Тонкие перегородки, не вызывающие большого доверия. Если за стенкой кто-то есть, ему и жучка не надо, чтобы слышать всё, о чём мы говорим. — А нет здесь других таких же счастливых отцов семейств? Ганс-Улоф помотал головой.

— Больше никого. Никто нас не услышит.

— Будем надеяться. — Я начал распаковывать коробку. — Итак, в принципе это очень просто. Ты должен…

— Они звонили ещё раз, — сказал Ганс-Улоф.

Я замер, положил последнюю часть «санитара» назад в коробку и посмотрел на него.

— И что?

— Я не должен идти на Нобелевский банкет, а должен сидеть дома и ждать указаний.

— Ага, — сказал я. Об этом я и не подумал. Будучи членом академии, присуждающей премию, Ганс-Улоф обычно участвовал в нобелевских торжествах, и его место, насколько я припоминаю, было даже на сцене.

— И, — с дрожью добавил Ганс-Улоф, — они сказали, что это последний звонок до будущей среды.

У меня сразу возникло недоброе предчувствие.

— Тогда мы можем не возиться с магнитофоном?

— Да, — отсутствующе подтвердил он. — Как ты думаешь, Кристина ещё жива?

Это был большой вопрос. Может, они её уже убили? Или она всё-таки сбежала от них и прячется где-нибудь, а они её отчаянно ищут? Нет, глупая надежда. Если бы это было так, она бы уже позвонила.

— Лучше бы она была жива, — прорычал я. — В противном случае эти бандиты погибнут страшной смертью, не будь я Гуннар Форсберг.

Дурацкое заявление. Свист в лесу. Даже в моих собственных ушах это прозвучало пошло.

Ганс-Улоф уставился в пустоту. Я видел, что один мускул на его лице нервно дёргается. Мне вдруг показалось таким ребячеством то, что я дал ему надежду. Каким самоуверенным я был вначале! Как будто всё это — дело лишь нескольких часов, — которое можно уладить при помощи нескольких взломанных замков, ударов кулака и пистолета в руке.

При этом в делах шантажа я понимал так же мало, как и он. В принципе я тоже лишь читал об этом. То, что моя профессия по случайности уголовно наказуема, отнюдь не делает меня экспертом в остальных уголовно наказуемых деяниях.

Между тем, если честно — чем дальше, тем более смутно я представлял себе, что замышляли похитители Кристины. Большая часть того, что произошло со времени моего освобождения из тюрьмы, противоречила всем моим ожиданиям. К тому же это не было обычным похищением. Речь не шла о выкупе, поэтому не оставалось надежды хотя бы при передаче этих денег войти в прямой контакт с похитителями.

— Мне вспомнилось вот ещё что, — сказал Ганс-Улоф, перебив мои мрачные мысли. — Не знаю, насколько это важно… Когда я рассказал тогда Боссе Нордину о попытке подкупить меня, он пробормотал что-то вроде: «Я должен ему позвонить». Я этого не понял, но теперь я думаю: он имел в виду того человека с рыбьими глазами. Полицейского, помнишь?

Я кивнул.

— Помню ясно и отчётливо, ещё и в цвете. Ты хочешь сказать, твой лучший друг Боссе Нордин имеет более тесный контакт с этим парнем, чем он хотел тебе показать?

Ганс-Улоф провёл рукой по лицу.

— Ты сам мне всегда говорил, — напомнил он, — что мир плох. Что никому нельзя верить.

— Со временем ты тоже это понял, — сказал я. Это был подлый триумф. К тому же наступивший слишком поздно.

Ганс-Улоф слепо смотрел в пустоту.

— Я не допускал и мысли об этом. Боссе?.. Я считал его другом. Мы так много говорили о наших детях. Неужто всё это были пустые речи?

— Деньги, Ганс-Улоф, — сказал я. — Деньги меняют людей. Когда в игру включаются деньги, всякая дружба прекращается.

Он медленно кивнул.

— Я был слеп, настолько слеп… — Он посмотрел на меня. — Знаешь, что я думаю? Это не мелкая банда. Это трясина, вонючее болото. Они все действуют заодно. Такие акции, как установить магнитофон, собрать данные, постепенно подобраться к ним, — ничего не дадут. От этого они слишком хорошо защищены.

— Да, — сказал я.

Он был прав. И мне с самого начала следовало это понять.

— Надо сделать что-то неожиданное. Нечто такое, на что они не рассчитывают.