Ночь, когда мы исчезли

Ольга рыдала несколько ночей подряд и хотела убить его, примериваясь то к ножу, то к крысиному яду. Затем носила передачи в тюрьму на Александрплатц. Оттуда Сергея увезли в пересыльный лагерь, и больше мы о нём ничего узнать не смогли.

Оня хлопотала через своего зятя и Министерство пропаганды, но и с той стороны ничего узнать не удалось.

Я тоже хотел отомстить, но гильотина преследования зависла надо мной самим. Пришлось кое-как смириться и уничтожить Вилли хотя бы в своём сознании. Он звонил несколько раз соседям, вызывал меня к трубке и намекал, что мне было бы неплохо узнать кое-какие слухи из «Винеты», но я молча клал трубку, и в конце концов звонки прекратились.

Часть VII Леонид Ира смотрит на яблони Вера Ельчанинова ошибается Ханс Бейтельсбахер спускается в расселину

Показания господина Иры

8 ноября, Лондон

Мы же говорили о письме, да? Конечно, я едва не потерял сознание, узнав её почерк, — в первый раз. А во второй раз — от того, как этот почерк изменился. С ним что-то случилось: наклон, нажим — он не тёк правильно и наклонно, как раньше, а выпрямился, и эта его новая выправка была не военной, а какой-то иной, и я не сразу понял, что изменилось.

Само же послание было довольно длинным. Со слов Теи, бюро пропаганды федерации анархистов отправилось работать на земле, то есть агитировать крестьян и мелких буржуа, которые неохотно шли на передачу земли и фабричек в собственность коммун. Правда, быстро выяснилось, что пропагандируемые совершенно не верят в победу республики.

Тея рассказывала абсолютно нелепые анекдоты. Например, вместе с войной настоящей агитаторы Республики вели войну символическую. Они догадались напечатать в газете «Солидарность рабочих» манифест о том, что шляпы есть причуды буржуазии. Смысл был в том, чтобы рабочие перестали носить шляпы и чтобы это служило знаком, кто есть кто, вроде опознавательной повязки на рукаве. Но не тут-то было: редактора завалили гневными письмами: читатели не намеревались терпеть утерю шляп и сообщали, что подвергать себя солнечному удару считают безмерно глупым действием.

Тея писала, что довольно быстро националисты захватили Таррагону и повели наступление на Барселону. Глядя на то, как городок за городком переходят к ним в руки, анархисты с рю де Репо поняли, что война проиграна, и, когда дивизии Арондо двинулись к самой Барселоне, часть пропагандистов уехала обратно в Париж. Другая часть, к которой примкнула Тея, решила всё-таки обождать.

Почерк Теи теперь был неровен, и буквы прыгали, проваливаясь ниже линеечек, словно под лёд.

Националисты взяли Барселону, и она ещё с двумя товарищами попала в тюрьму, контуженная близким взрывом гранаты на улице. Пока разбирались, кто есть кто и в чём была чья роль, минул год. Затем потянулся суд, Тею осудили на несколько лет, однако к ней, страдающей от головокружений и обмороков, называемых синдромом Меньера, проявили жалость и заменили тюрьму на городские работы. Теперь она жила под приглядом полиции в общежитии шляпной фабрики. Соседи в Мукачеве послали Тее мой адрес в Будапеште, а на тамошней почте письмо перенаправили на софийский ящик до востребования.

Так нам были дарованы ещё два года. Мы переписывались и гадали, чем кончится война. Каждое письмо кончалось вздохами по поводу невозможности достичь друг друга: и мой, и её побег были обречены на неудачу.

Тея утверждала, что испанцы показали себя прирождёнными безвластниками. Те самые хуторяне, которые в Подкарпатье казались камнями, не способными не то что подняться, а просто осознать свои интересы, в Каталонии сколачивали кооперативы. Безусловно, при поддержке левых партий и анархистов, но самостоятельно. Конечно, были трения, и фермерская партия неохотно расставалась с владением землёй, и пришлось собирать целый конгресс, но в конце концов за два года многие земледельцы замечательно самоорганизовались и снимали щедрые урожаи.

В ответ я живописал Софию, мечущиеся тени платанов под окном, тоску по гулу печей и запаху содового хлеба. Стараясь быть очень аккуратным, я упоминал вскользь нашу консервную фирму и намекал, что условия моей работы в ней таковы, что я не могу выехать из Болгарии. Писал, что дел так много, что мне приходится с разрывающимся сердцем проходить мимо футбольных полей, где играют и оборванцы, и атлеты с пришитыми к фуфайкам эмблемами клубов.

Тея отвечала, что, растаскивая завалы на месте взорванных зданий, повредила ещё и спину и ходит теперь сгорбленная, как старуха, но по-прежнему верит в грядущую революцию, потому что после успеха Республики безвластное сознание, развившееся у многих испанцев, невозможно задавить никаким террором.

В общем, мы писали друг другу чаще, чем раньше. Просто чтобы слышать щебетанье друг друга, чтобы знать, что живы и неуклонно движемся к новой встрече.