Ночь, когда мы исчезли

Затем я сел за длинное письмо, но чем дальше оно сочинялось, тем сильнее меня волновало, что Тея всё не отвечает и не отвечает. Прошёл месяц, другой. Я стал работать спустя рукава и выдумывал донесения вообще безо всяких слухов, на основе одних лишь карт. Донесения безгласно принимали, и Каудер был доволен.

А потом…

Знаете, потом не очень интересно, потому как с тех пор никаких писем от Теи больше не приходило и всякая связь оборвалась, я даже не знаю толком, где она и что с ней, а всё прочее для меня не очень-то важно…

Да, мистер Джонсон дал мне ознакомиться с отчётом, где он живописует бегство «Клатта» на запад и всё происходившее с нами далее, вплоть до ареста меня, Каудера и Туркула американцами. Мистер Джонсон справился с задачей. Всё было примерно так, как он описывает.

Уточнения? Пожалуй, никаких. Разве что стоит подправить траекторию отступления.

Каудер и я вылетали из Софии одними из последних — в тот самый день, когда советские объявили Болгарии войну. Оставаться было опасно. Мы устроились на последнему ряду «фокке-вульфа», набитого штабными, уже зная, что Маронью-Редвица приговорили к казни за участие в заговоре против Гитлера, но наш патрон, Гелен, уцелел.

Каудер выбрал для новой резиденции «Клатта» словацкий городок Чорну на пересечении нескольких железнодорожных веток. Я заранее придумал, как избавиться от необходимости торчать на снятой им вилле с его любовницей и всей свитой, но Каудера не пришлось уговаривать.

Когда винты завыли, он сам наклонился ко мне: «Я спрячу вас чуть дальше, в Братиславе. Отыщете себе квартиру и, кто бы из гестапо, абвера, СД, откуда угодно ни явился к вам с расспросами — отвечаете, что согласно инструкции шефа имперской безопасности Шелленберга вы не можете раскрыть информацию никому, кроме меня».

«Фокке-вульф» взлетел и, трясясь как эпилептик, заложил вираж. Меня прижало к иллюминатору, а Каудер навалился сверху и зашептал: «Ваша работа превосходна, и у меня нет никаких сомнений, что доктор Ланг свяжется со своими источниками. Пусть даже мы получим первые сведения не сразу… и в дальнейшем будем получать не так часто, как раньше…» Я вспомнил, как он дрожал у стены камеры и прикуривал одну сигарету от другой.

Братислава была истерзана авианалётами, и лишившиеся квартир горожане собирались в стаи. В уцелевших домах собирались целые слободки разбомблённых, над которыми вставал призрак вынужденного анархического самоуправления. Квартира мне так и не нашлась, и я жил в «Карлтоне», слушая радио и читая газеты на чешском. В отеле меня и нашли Тиманн с Олитцем.

Следователи подослали Тиманна, потому что я знал его: мы виделись в Риме, когда я ездил туда к Туркулу. Но я отказался разговаривать с ним со всей твёрдостью: мол, я ничего не знаю и по приказу директора консервной фирмы отчитываюсь о торговых операциях только ему, директору. Они стали настаивать, и тогда мне пришлось упомянуть Шелленберга. Показалось, что Тиманн сейчас щёлкнет пальцами и из-за штор выпрыгнет гестапо.

Если совсем честно, то я не до конца понимаю, что меня спасло. Возможно, вера в ценность «донесений Макса» и тот факт, что дознаватели успели обыскать виллу в Чорне. Ведь, обыскав, они нашли слитки, перстень, подаренный царём Борисом, и ещё бог знает что. Естественно, и Тиманн, и Олитц тут же переключились на Каудера и стали допрашивать всех подряд в «Клатте».

Кстати, рассказывая мне об этом, Каудер спросил, почти не утратив вальяжности: «Ведь я же вас никогда не обделял, Ира?»

Когда его всё-таки арестовали, я днями и ночами лежал в номере и курил, чтобы отбить чувство голода. Кроме этого, писал в Арагон. Машинистка из «Клатта» успела передать мне адрес арестного дома Теи и присматривавшего за ней полицейского участка, а также первую фразу на испанском для всех моих писем — после неё я переходил на немецкий. Чтобы придать этим посланиям внушительность, я забрал у Каудера несколько бланков люфтваффе.

Постепенно меня охватило чудовищное бессилие. Из Испании никто не отвечал, и я кое-как существовал лишь потому, что перечитывал письма Теи. «Клатт» в полном составе исчез, наверное, сел в тюрьму, и я гадал, кто же первый придёт за мной — гестапо или большевики.

Ещё я думал: как бы Каудер не повесился в камере… Последнее донесение, которое я отправил через него в середине февраля, гласило, что красные полезут на Берлин не сразу же через Одер, а сперва ударят по Померании и лишь после этого атакуют столицу с севера. Это было скучное, но надёжное предположение — оставлять в своём тылу несметные силы вермахта и бежать за головой Гитлера Жуков явно не собирался. Газеты написали о начале Померанской операции спустя неделю после моего донесения, и я надеялся, что это поможет мне остаться на свободе.