Ночь полководца

- Начинаю сейчас... - тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.

- Богданов у аппарата, - доложил адъютант.

- Как настроение, орел? - спросил Рябинин в трубку. - У меня хорошее... - Он слушал, жуя потрескавшимися губами. - Ты не подведешь, я знаю... Да и глубина там - полметра, три четверти... Ты не подведешь, орел... Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: - Действуй, полковник! За Родину, за Сталина!

Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.

- Лихо! - пробормотал он.

Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.

- Еще пять минут осталось, - сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой.

- Отставать начали, - удивился Рябинин и положил часы на место.

Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.

- Бог войны играет! - сказал Волошин и засмеялся. - А вы говорили: неопасный пациент! - закричал он Юрьеву.

Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма... Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось...

- Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, - проговорил Волошин.

- Вы думаете, это обязательно? - спросил Рябинин.

- Совершенно обязательно... - Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. - Да и время есть, пока там палят...

Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп.

- Ну, что же... Ведь вы не долго со мной провозитесь? - обратился командующий к профессору.

- Не дольше, чем это будет необходимо, - любезно успокоил тот.

Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, - газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался... Ассистенты Юрьева - армейский хирург и врачи медсанбата - молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды...

Командующий лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек и за окнами наступила тишина - пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение. Вдруг он почувствовал беспокойство: части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником... Рябинин разомкнул веки, - люди в белом, стояли вокруг него, ничего не делая...

"Почему так долго не начинают?" - подумал он удивленно.

Юрьев встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И Рябинин, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне... Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линия немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий... А вот Богданову приходится туго... Затейливая полоска Лопата расплылась на карте в широкое, светлое озеро. И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ.

Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это лучше, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это означало, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но безошибочное, похожее на вдохновенную догадку знание того, что происходило с его пациентами, не изменило хирургу и на этот раз. Он сознавал свое бессилие, и, как всегда, оно уязвляло его. Возвращая людям жизнь, Юрьев ощущал себя соавтором, и это самолюбивое чувство с годами действительно утвердилось в нем. Тем болезненнее переживал он всякое напоминание об ограниченности своих возможностей. Оперируя, он не испытывал сострадания - оно помешало бы ему; сейчас его охватила бесполезная жалость к распростертому умирающему телу. Она была как бы вестницей близкого уже конца... Юрьев приказал, наконец, обмыть рану, потом анестезировать оперативное поле... Он собрался проделать все, что предписывалось еще в подобных случаях, но к концу операции его ассистенты поняли, что генерал приговорен.

Повязка была снова наложена, и командующий попросил, чтобы его приподняли. Надев очки, он подождал, пока Юрьев снял с лица маску.