Ночь с Достоевским

Несколько дней тому назад я написала очень интимное письмо лейб-медику, когда он меня не застал дома. Он отвечал на него письмом, холодным до грубости, где говорил, что у него нет довольно времени ходить ко мне (два раза не застал меня), предлагал приходить один раз для уроков и для консультаций, просил сам назначить дни и часы с условием только не вечером, потому что вечера он посвящает отдыху. С этим вместе назначил день прихода и цену уроков. В назначенный день, он явился с видом (одно слово неразборчиво) и стал спрашивать о здоровьи. Я ответила и взяла, было, тетрадь, говоря, что вот занималась. Он вдруг сказал, что не может заниматься и пошёл. Я всё ещё не хотела верить его фатовству и спросила, не сердится ли он на меня. Он сделал удивленные глаза и спросил, откуда у меня такая мысль «Верно борьба с долгом кончена и добродетель победила» – подумала я. Меня неприятно поразил этот тон; не в состоянии скрыть своей грусти, я отвечала, что, может быть, ошиблась и потом прибавила, грустно улыбаясь: «Подите же, подите». После этого, придя в назначенный день, он тотчас начал с важным видом расспрашивать о здоровьи, но вдруг небрежно прервал разговор и предложил заниматься. Садясь, он показал мне часы. Я смотрела на него с удивлением и любопытством, но вдруг какая-то грусть схватила моё сердце. Я почувствовала себя оскорблённой глупцом и едва могла удерживать негодование, некоторые идеи читаемой книги увеличили моё волнение. Так что к концу и должна была выйти из комнаты, чтоб скрыть его. Когда он ушёл, я плакала. Бедное сердце! Не выносит грубых прикосновений. Этот случай навёл меня на серьёзные мысли. Я, конечно, поступлю решительно и выйду с честью, потому что ничего не прячу и не виляю.

Но сколько же сил тратится на то, чтоб отражать такие маленькие нападки!

М-ме Робескур больна, вчера сделался нервный припадок. Весь дом был встревожен, и всю ночь бегали за докторами и за лекарствами. Я хотела пойти к ней, но не знаю, как это сделать, будет ли это ей приятно. Он был за завтраком, пришёл к концу, ему пришлось сидеть подле меня. Он спросил меня о здоровьи, его все стали спрашивать о его даме, он спокойно отвечал, что ей лучше. Я тоже думала спросить о ней, но не пришлось, было неудобно.

19 октября.

С лейб-медиком почти помирились. Я ему сказала после этого, что я не помню его визитов, что не хорошо их считала и в этом виноват он, его непоследовательность; напомнила, что он когда-то денег не хотел от меня брать даже, но теперь, когда комедия кончена, можно быть точным. Он был озадачен и сказал, что никакой комедии со мной не играл, хотел оправдываться, но я просила его отложить хотя до следующего раза: я была слишком взволнована. При следующем свидании я была весела, и он после некоторого разговора начал так:

– Вы теперь в хорошем расположении духа, так что можно возобновить прошлый разговор.

– Зачем? – сказала я. – Вы мне сказали, что комедии со мной не играли и прекрасно, значит, кончено, я обязана вам верить. Я сознаюсь, что не имела даже прав говорить то, что было мною сказано, я это сказала только потому, что уж, много с вами говорила.

– Но скажите ради бога, без обязанностей, – думаете ли вы, что я хотел вам сделать неприятность?

– Вы могли даже не знать, что мне может сделать неприятность.

Он говорил с жаром, и мне было его жаль. Он спросил меня, не неприятно ли мне, что он ко мне ходит, что он может оставить меня.

– А вы знаете, что мне делает неприятность?

– Вы хотите сказать, что были со мной просты.

– Я не скажу этого, потому что была бы слишком прозрачная ложь, я скажу только, что у меня были причины, которых вы не знаете. Вы десятой доли того, что есть, не знаете…

– Нет, – сказала я, – зачем?.. И зачем только вы меня спрашиваете об этом, вы будто не знаете, что мне приятны ваши посещения, – добавила я сколько возможно спокойнее.

– Да, но оно могло стать неприятно.

– Я ему сказала, что приехал один знакомый русский, Утин, *) что у него здесь никого нет, следовательно, он будет часто ко мне ходить.

– Зачем же здесь, следовательно, – сказал он серьёзно.

Я не поняла его и наивно переспросила.

Когда он повторил так же серьёзно, я догадалась и сильно покраснела.

Утин, услыхав от меня его имя, сказал, что брат его не хороший человек. Это меня поразило и осветило его многие поступки.

19 октября, четверг.

Сегодня за завтраком один француз сказал мне, что перед моим приходом у них был

спор, где лучше жить, в деревне или в городе; он сказал мне, что m-еur К. стоит за город, но он за провинцию. Я сказала, что удивляюсь m-еur Робескуру, что я не люблю большие города, где нельзя иметь ни дружбы, ничего. Он говорил, что боится застыть в провинции, где ни науки, ничего. (Будто нельзя читать книжки). А я думала, что жизнь больших городов – жизнь стада, но не жизнь индивидуальностей, что человек должен быть человеком, прежде всего, а потом гражданином и после уже ремесленником и учёным. Что мелкая жизнь городов, подчинённая мелкому интересу, плохое развитие для личности.