Ночь с Достоевским

проститься. Сегодня он должен был ехать и пришёл ко мне. Я сказала, что жалею его, и попросила его портрет. Он сказал, что у него нет, но что он мне его пришлёт и попросил у меня мой. Я ему дала. Я ему хотела дать книгу, но он попросил её оставить в знак памяти. Тут вошла англичанка; увидя постороннего, ретировалась было, сказав: «раrdon», но я попросила её войти. Она вошла и посидела. Мы поболтали. Я рассказывала об У[тине]. Англ[ичанка] скоро ушла. Робескур потом сказал мне, когда мы остались вдвоём, что в апреле он приедет и постарается меня отыскать. Потом просил меня писать изредка и, если я буду в Нанси, видеться с ним. Он мне оставил свой адрес. Потом, уже совсем уходя, он сжал мою руку и поцеловал её. Тут я стала что-то говорить, и голос мой дрожал. Он снова поцеловал обе мои руки. Я взглянула на него, и рука моя обвилась вокруг его шеи, наши губы встретились… Затем начался бессвязный разговор, прерываемый поцелуями. Он весь дрожал и у него было такое счастливое, улыбающееся лицо. Я тоже чувствовала себя счастливой, прерывала пламенные объятия просьбами меня оставить, его отталкивала, то вдруг с увлечением протягивала ему руки. Он спрашивал, хочу ли я, чтоб он не ехал в Нанси, и когда ко мне придти. Я сказала, завтра вечером. Несколько раз начинали мы снова прощаться. Я его гнала, но он упрашивал ещё хоть один поцелуй, наконец, я сама нашла его шляпу и отворила дверь. После его ухода, я немножко оправилась и со щеками, пылающими от поцелуев, пошла к англичанке. Возвратясь от неё, я вскоре услышала на лестнице голос М-ме Роб[ескур]. Я подошла к окну и увидала, что она шла по двору с ним, сопровождаемые прислугой с мешками. Он вернулся и что-то говорил с хозяйкой. Голова моя идёт кругом; я не знаю, что из всего этого будет. Мне кажется, меня любит, я даже была уверена в этом за два часа до сих пор, пока не слыхала голоса М-ме Р[обескур]. Его лицо было так неподдельно счастливо. И этот трепет, и дрожание голоса.

23 октября.

Валаха нет и нет от него писем.

Вчера был лейб-медик. Я ему сказала, что прекрасный испанец – дрянь. Он возразил, что это слишком решительный отзыв. Я сказала: «Конечно, но все-таки он плох. И мне сказали, что он красив, – нимало». – «А брови, брови чего стоят, шириной в мой лоб». Потом я ему сказала, что облагодетельствовала троих особ, познакомя их между собой. – «То есть способствовали распространению цивилизации», – сказал он.

О Печорине он сказал, что он такой же фат, как Грушн[ицкий]. *) Это сравнение меня поразило, потому что я перед тем думала точно то же.

Утин защищал В[адима], сказал, что долго говорил с ним и нашёл его ничего. Он был поражён моим отзывом, который был так резок.

Сегодня была англичанка и с негодованием сообщила мне, то м-ме Кобриньо обшивает кружевом чепцы для бедных и что в Париже по костюму нельзя отличить, к какому классу принадлежит особа.

2 Ноября.

Были Усов и Утин. Утин к чему-то сказал, что английская нация узколобая. Усов вступился за англичан. Утин сказал, что политическое их значение теперь пало, так как они были побиты и в вопросе датском и в вопросе польском.

– Да ведь это ничего не значит. Внешняя политика теперь пала. Они держатся принципа невмешательства. Теперь и Люд. Напол[еон] выводит свои войска из Рима.

*) Печёрин и Грушницкий – главное персонажи романа Лермонтова «Герой нашего времени». Для шестидесятников такое восприятие образа развенчанного Печорина весьма характерно.

– Да, хорош принцип невмешательства; сегодня выводит, а вчера дрались в Мексике; погодите, если завтра не будут драться где-нибудь.

– Это так, всё же этот принцип невмешательства доказывает направления умов А[нглии]. В Англии до того распространена свобода, что едва ли где может быть.

– Да, всё в руках промышленников.

– И работники свободны.

– Да, благоденствуют без власти капитала, без денег.

– Вот без капитала у них капиталы огромные, они живут лучше наших чиновников.

– Они? что вы говорите! Отчего-же у Тэна*) на каждой странице об этом бедствии. А откуда этот голод?

– Да, это потому, что тут есть одна маленькая вещь, это что не всякий может быть работником.

– А вот то-то и есть, значит, к тому же и пришли.

– Нет, не к тому же. Это положение улучшается. Теперь каждый работник может быть собственником. Это ведь весьма малый процент.

– Что-ж тут правительство сделает? Правительство не может вмешиваться. Это хорошо, что оно не вмешивается.

– Мы видим, как это хорошо. Отчего ж оно помогает буржуазии? Нет, тут борьба слишком неравная, когда на одной стороне всё, а с другой ничего, и вы увидите при следующем перевороте, который должен случиться, потому что готовится.