Ночь, сон, смерть и звезды

Он оплатил поход к стоматологу одному сожителю, а другому – экстренную медицинскую помощь после инцидента на тракторе во время работы в поле. Он оплатил (то ли частично, то ли полностью) запас художественных принадлежностей для всех коллег, включая (бывшую) подругу Сабину, которая его теперь презирала. Он даже оплатил (предположительный) аборт знакомой девушки в клинике Рочестера. (В детали она не вдавалась, а он лишних вопросов не задавал.) Он давал деньги местному приюту для животных, заповеднику живой природы, хоспису. Он работал волонтером в приюте и в хосписе, куда приводил собак, чтобы умирающие люди их погладили; это давало некий терапевтический эффект, а больные принимали его кто за сына или внука, кто за брата, кто за мужа.

Вирджила пронзало в самое сердце, когда кто-то из этих умирающих с обидой восклицал: «Уже? Почему ты уходишь?»

При этом он избегал собственной семьи. Даже родной матери, которую (стеснялся признаться) он так любил.

Просто его убивало ее вдовство. Ее одиночество, незаживающая боль потери в глазах, тремор конечностей… особенно ее попытки выглядеть веселой, жизнерадостной, «пришедшей в себя» – ради него. Это невыносимо, и вот тут ему великодушия не хватало.

А еще существовал риск проговориться, несколько раз Вирджил был близок к тому, чтобы признаться матери: он повинен в смерти отца, так как не мыл руки с должной тщательностью. Вирджил и брутальные копы в одной упряжке…

Ему хотелось ей рассказать, но удерживал страх. Она бы, конечно, его простила. Но он знал, что не заслуживает прощения.

Лишь в одном можно было не сомневаться: он ни разу не попросил у Джессалин денег для себя. Только для других. Да, сестры возмущались тем, что мать дает ему деньги. Но он был слишком горд, чтобы перед ними оправдываться. Они бы все равно не поверили, с таким презрением они к нему относились.

Сейчас-то, с отцовским наследством, он обеспечен на всю оставшуюся жизнь. Он был бы рад сказать об этом всему семейству, но опять же гордость не позволяла.

Пускает на ветер родительские деньги. Голодранец!

Некоторым обитателям фермы достаточно было только намекнуть на то, что им нужна финансовая помощь, и Вирджил уже давал им деньги… ну то есть «одалживал». Семейные затруднения, плата за обучение, выплаты процентов и по закладной, штрафы, удержания… Он не успевал удивляться, как быстро расходятся отцовские денежки; так в детстве его удивляли песочные часы, в которых медленно, тонкой струйкой неудержимо просачивался песочек.

– Разница между песочными часами и часом времени заключается в том, – говорил Уайти, – что песочные можно перевернуть и начать сначала. А пробежавший час повторить нельзя.

Вирджил тогда подумал: Ну и хорошо!

В двенадцать лет тебе кажется, что ты будешь жить вечно. Пережить час – да не проблема!

Волонтерская работа не приносила никакого дохода, само собой. Время от времени он нанимался за минимальную оплату к местным предпринимателям или прочитывал курс в муниципальном колледже, чтобы, так сказать, оттянуть день, когда наследство неизбежно закончится.

Он как-то сказал Софии, что денег от Уайти ему, пожалуй, должно хватить на всю жизнь, то есть когда они закончатся, и его жизнь закончится.

София даже не улыбнулась. Она отвела глаза в сторону, расстроенная услышанным.

Пришлось уверять сестру в том, что это была шутка.

Но София не успокоилась. Она терла глаза и призналась, что тоже так думала по поводу унаследованных ею отцовских денег, но это же немыслимо.

Конечно немыслимо.

Это была шутка.

А если всерьез? Он повинен в смерти отца, о чем никто не догадывается.

Вот какие мысли крутились у него в голове, пока он спускался на джипе по крутой дороге через Медвежью гору к реке Чатокве. Ощущение невесомости, парения. Как будто руль и педаль тормоза отказали и он уже не контролирует разгоняющийся пикап, вот оно, свободное падение…

Во сне Вирджил вцепился в руль и вжал педаль тормоза до упора. Все впустую, автомобиль накренился и полетел бог знает куда, хотя он был не виноват.

Ну а потом в его жизнь вошел Амос Кезиахайя, и для Вирджила жизнь снова обрела смысл.

Началось самопродвижение, впервые после смерти отца.

Словно из каменистых недр древнего Пергама извлекли эллинскую статую. Олицетворение красоты, от которой охватывает оторопь.

В его последней работе нашло отражение его новое «я». Он слепил вощено-бледную фигуру по образцу «Умирающего галла»[20]: умирающий Вирджил, весь опутанный шнурками и проводками.

Во сне его преследовали видения геральдического и героического искусства.

Он отправился в Нью-Йорк, в музей Метрополитен, чтобы посмотреть на классические греческие статуи. Его сердце словно пронзило иглой, оно онемело перед этой высшей красотой. Как же это трансцендентальное искусство отличалось от его поделок из металлолома… и это замешено на особом чувстве к молодому нигерийцу – этакий раскаленный добела сварочный инструмент, гальванизирующий, заставляющий растекаться все, к чему он прикоснулся.