Ночь, сон, смерть и звезды

Вязкая змеистая грязь. Как будто уже проникла в горло, в легкие. Легкие – какой загадочный орган… органы. Могут отказать в любую минуту.

Ловит воздух ртом, задыхается, рот уже залеплен грязью.

Уайти где-то рядом, спорый, умелый. Он никуда не исчез, просто наблюдал за ней со стороны.

У него есть складной нож, швейцарский армейский нож, сохранившийся с мальчишеских лет. Острым концом он делает трахеотомию беспомощной задыхающейся жене, а та вспоминает: в детстве он был скаутом и научился оказывать первую медицинскую помощь.

Из раны в горле хлещет кровь, но терапевтический эффект достигнут: она будет жить.

Ты сможешь дышать через рану, успокаивает ее дорогой муж. На всякий случай вставляю…

В крошечное отверстие в трахее он просовывает обыкновенную соломинку. Она почти не чувствует боли, так, приятное онемение, как после эфира.

Через несколько секунд закупорка рассасывается. Она начинает худо-бедно дышать.

Ты сможешь дышать через эту соломинку. Что тебе еще нужно? Ни о чем больше не проси.

Кезиахайя

Лежа в кровати, он произносит имя вслух – Кезиахайя.

Необычное сочетание звуков – Кезиахайя.

Никакой мягкости, ничего убаюкивающего, жесткие, резкие слоги – Кезиахайя.

Другие на ферме называли жизнерадостного молодого нигерийца ростом под два метра Амосом, но ему это имя казалось слабым, библейским. Другое дело африканское – Кезиахайя.

Он лежит без сна в своей хижине с оловянной крышей, по которой барабанят капли дождя, и в сладкой муке повторяет – Кезиахайя.

В муке невысказанной любви – Кезиахайя.

– Тебе не нужна помощь? – как бы между прочим спрашивал он у черного парня со шрамами на щеках.

В ответ он не услышал ни прямого «да», ни недвусмысленного «нет».

Невнятное «не сейчас». С последующим «о’кей?».

У Кезиахайи вошло в привычку сопровождать почти каждую фразу этим словечком.

Будь то утверждение или вопрос. О’кей?

Знак пунктуации. Вербальный тик. Поэтому любая его фраза звучала не как окончательная, а как предположительная.

И широкая улыбка на мгновение растягивала нижнюю часть лица. И легкий прищур образовывал морщинки в уголках глаз.

Он относится ко мне с подозрением? Побаивается меня? Потому что я белый? Потому что я посторонний? Вирджил снова и снова задавал себе эти вопросы.

Роскошь недоумения, вызываемого объектом любви. Роскошь ожидания, беспокойства. Роскошь страхов, влечения. Роскошь незнания.

Вирджил предлагал свой джип-пикап разным людям, если надо что-то привезти на ярмарку художественных изделий в Чатокве. Так что в его предложении нигерийцу, который недавно поселился в просторном фермерском доме на Медвежьей горе и впервые собирался выставляться, не было ничего необычного.

Друг художников – такова репутация Вирджила Маккларена. Чтобы приятельствовать, им не обязательно ценить его работы, так же как ему расхваливать то, что делают они.

Одни считали его несерьезным художником, поскольку (ходили слухи) он наследник богатого отца; другие, напротив, считали его серьезным художником, поскольку (ходили слухи) отец, богатый бизнесмен, лишил его права на наследство.

Кому-то была знакома фамилия Маккларен. Кто-то был в курсе того, как Джон Эрл Маккларен умер (или, по крайней мере, версии его смерти), – в результате жестокости полицейских. Некоторым было известно про судебный иск, поданный семьей против полиции Хэммонда, но никто не смог бы сказать, чем все закончилось – обоюдным согласием сторон, или отказом, или тяжба по сей день продолжается в мутных правовых водах, после того как новость впервые попала в СМИ.

Даже закадычные друзья Вирджила не знали, вовлечен ли он в судебную тяжбу, так как о своих близких он предпочитал не распространяться. Семья, по его глубокому убеждению, есть персонифицированное выражение духа, тогда как возобладает безличное выражение духа.

Он редко говорил о семье, и для многих стало откровением то, что его мать (еще) жива и что у него есть брат и сестры.

Один или два раза его навещала младшая сестра, но Вирджил ее ни с кем не познакомил, и даже имени девушки никто не знал.