Давным-давно, в прошлой жизни, вино действовало на нее очень сильно: веки закрывались, внизу живота просыпалось желание, речь путалась, вырывался непристойный смех.
Она разглядывала гостя. Лисий нос, висящие усы, пожелтевшие зубы. Лопнувшие капилляры в глазных белках. Неровное дыхание.
Завораживает. Не в силах оторваться.
(
(Но где сейчас Уайти? Прячется наверху?)
Она с ужасом ждала, что он ее спросит про Уайти.
Она молча покачает головой. Мне нечего сказать.
Но Хьюго спросил ее о другом:
– Вы одна живете в таком огромном доме?
Вопрос прилетел из ниоткуда, как летучая мышь.
Увильнуть невозможно. Она отчаянно заморгала. Что это, обвинение? Или просто любопытство?
– Не совсем одна, – пробормотала она. – То есть… да.
Вспомнила его, стоящего на подъездной дорожке и озирающего огромный дом с выражением удивления, неодобрения.
Хотелось ему объяснить, что она не такая! Из небогатой семьи. Просто так сложилась ее жизнь, от нее ничего не зависело.
Но она сидела молча, в сильном смущении. Видя, что ей не по себе, Хьюго сказал, что дом красивый и, наверное, старый. А какие статные деревья… черные дубы. И всюду высокая трава вместо привычных «наманикюренных» лужаек Северного Хэммонда.
Его тон был скорее озадаченный, чем неодобрительный. Он (кажется) ее ни в чем не обвинял.
Но внутренне она с ним соглашалась. Дом в самом деле несоразмерно велик, даже когда Уайти еще был жив и младшие дети заполняли дом своим присутствием.
Хьюго поинтересовался историческим прошлым этого дома.
– Он включен в национальный реестр?
– Н-нет.
– Окрестные владения относят к временам Гражданской войны, разве нет? – услужливо спросил Хьюго Мартинес.
(Беверли? С какой стати она о ней подумала в эту минуту?)
Стараясь не выглядеть так, будто она защищается, Джессалин подтвердила, что да, часть дома восходит к 1770-м, но, так как были всякие перестройки и реновации, дом не включен в реестр.
– Уайти говорил: «Мы не хотим жить в музее!»
Повисло короткое молчание. Наэлектризованное.
Хьюго Мартинес с серьезным видом кивнул и так глубоко вздохнул, что волоски в его усах зашевелились.
– Да, дорогая, вы правы. Мы не хотим жить в музее.
Разве она не обещала детям, что никогда не пустит в дом незнакомца? Человека, которого
У Беверли до сих пор не укладывалось в голове, как мать могла пригласить к себе
(Строго говоря, он им не принадлежал. Недвижимость по адресу: Олд-Фарм-роуд-99, отныне была исключительной собственностью Джессалин Маккларен, хотя и через траст: она не могла продать дом или войти в законную сделку по сдаче внаем без согласия душеприказчика.)
(В своем завещании она передавала недвижимость пятерым детям, которые были вправе поступать с ней по своему усмотрению. Желания задумываться об этой перспективе у Джессалин было не больше, чем засунуть руку в грохочущую машину по переработке мусора.)
Конечно, она могла бы ответить дочери, что Хьюго Мартинес если и незнакомец, то только для самой Джессалин, но не для Вирджила и что он «известный человек» в Хэммонде. Фотограф, поэт, «активист»… как это понимать? В политическом смысле?
Если вдуматься, Вирджил не рассказал ей про Хьюго ничего существенного.
Дети не теряли надежды, что в ее жизни снова появится Лео Колвин. Беверли при каждом удобном случае говорила о нем в самых теплых тонах:
(Беверли действительно произносила эти слова? Пока нет, но, боюсь, их можно ждать в ближайшее время.)