Ночь, сон, смерть и звезды

Подъездная дорожка вильнула в сторону, и он с ней вместе. Таким образом, он не вошел в передний дворик и не приблизился к парадной двери. Вместо этого он отвез контейнер по месту назначения, как будто уже знал о нем, – к гаражной стене. О чем она догадалась, так как видеть уже не могла. «Ну прямо как рабочий-мусорщик, – подумала Джессалин. – Или как муж».

Он был готов ей помочь, если она в этом нуждалась.

А какой вдове не нужна помощь?

Она уже открыла рот, чтобы его поблагодарить и сказать «нет», помощь ей не нужна. Но у нее перехватило горло.

Она заспешила вниз. Он уже собирался уходить. (Точно? Не факт. Где он припарковался? Так, чтобы не видно было из дома? С какой целью?)

У нее сбилось дыхание. Она в страхе ожидала звонка или стука в дверь… в любом случае она не отзовется… он же не знает, что она дома, а если дома, то одна. Он ничего о ней не знает, какая она уязвимая, какая одинокая, как отчаянно она ждала, что он придет, хотя не могла себе представить, что это случится вот так.

Неожиданно для себя она пригласила его войти. И Хьюго Мартинес сказал «да», но сначала кое-что ей принесет. Он неуклюже, с нервной улыбкой, попятился, а висячие седые усы, этакий испанский бородатый мох, делали его речь несколько невнятной. Джессалин глядела ему вслед, не понимая, то ли он еще вернется, то ли совсем уходит. Он чуть не бежал к дороге, слегка припадая на левую ногу. И очень быстро вернулся на величественном пурпурного цвета «мерседесе-бенц», правда сильно потрепанном, без хромовых отделок по бокам и с одной выделяющейся покрышкой. Мартинес аккуратно проехал по розоватой, поросшей травой щебенке и припарковался перед маленьким двориком, где Джессалин поджидала его в трансе, не понимая, что она творит, не совершает ли непоправимую ошибку, после которой родные дети будут ее жалеть и оплакивать.

Хьюго Мартинес вышел из машины с широкой улыбкой, обнажавшей его неровные, чуть пожелтевшие зубы, и это была торжествующая улыбка. В одной руке большой букет бело-восковых цветов, в которых Джессалин сразу узнала каллы, еще до того, как учуяла изысканный, приторно-сладкий запах, а в другой бутылка, кажется, красного вина. Уже в доме она приняла от него букет и вино так, словно для нее это был не сюрприз, а вполне ожидаемый визит.

Он был благодарен ей за прекрасное письмо, которое он несколько раз перечитал и сохранил.

Он часто о ней думал. Сам не знает почему. Он не планировал эту встречу. В свое время он ей послал одну каллу в качестве извинения. Но поскольку не чувствовал себя виноватым, было непонятно, за что же он извинялся.

Ее фамилию ему подсказала табличка на могиле, но вообще фамилия Маккларен была ему знакома. Он навел справки. Узнать, где она живет, – дело нехитрое. Так ему стал известен адрес, на который он и послал цветок.

Личной встречи с ней он не искал. Абсолютно точно.

Он надеялся, что она не увидит ярмарочную выставку. Эту фотографию на кладбище. Обычно люди себя не узнают на фотографиях Хьюго Мартинеса, где он их снимал вполоборота, без лица.

Джессалин удивило то, что человек говорит о себе с некоторой официальностью: «Хьюго Мартинес». В этом прозвучало этакое невинное тщеславие ребенка.

Его английский немного ходульный, неловкий. Но без выраженного акцента.

Он приехал извиниться. За то, что она себя узнала и это причинило ей боль. На кладбище она выглядела такой потерянной, что он не мог оставить ее одну.

Сначала он пошел к своей машине, но потом вернулся, найдя на дорожке ее перчатку. Он сфотографировал ее украдкой. Его слабость, привычка тайно делать что-то незаконное, табуированное. Быть «честным» и «открытым» – не его стезя.

А думал он о ней еще до получения ее письма. Не хотелось думать, что он в нее тогда влюбился, в считаные мгновения на кладбище.

Влюбился! Джессалин подумала, что она ослышалась. От неожиданности и смущения она расхохоталась.

А что тут смешного? Хьюго Мартинес гневно уставился на нее: он желал знать.

Ничего, поспешила она ответить. Ничего смешного. Серьезное заявление… если он это всерьез.

Я всегда говорю всерьез, заметил он, насупившись.

– Значит, я просто не поняла.

Он хмыкнул и спросил:

– У вас есть штопор, дорогая? Я открою бутылку.

– Спасибо, не надо! Обычно я не пью.

– Разве это обычный повод? – поинтересовался он.

Добрый взгляд, но несколько озадаченный. Вопрошающий. Некогда красивое лицо скукожилось, как изношенная старая кожа, на лбу запятые морщин, элегантный длинный нос с расширенными ноздрями похож на миниатюрный рожок.

Усы отвлекают. Слишком большие, слишком висячие. Серебристо-серые жесткие волоски отличаются от более мягких и тонких серебристо-медных волос на голове.

Она улыбнулась, заметив, как усы шевелятся от его дыхания. Зачем ему на лице эти излишества?

В детстве Джессалин, как и все девочки, содрогалась при одной мысли о мужских усах. Как можно целовать это?